ряд электросчётчики. Те словно живут своей жизнью ночью, или стоят, или, тихо жужжа, еле крутятся в такт тарахтящему за стенкой какой-нибудь комнаты холодильнику. Оживают они лишь утром, когда многочисленные жильцы встают, готовят завтрак и собираются на работу, и вечером, когда те же жильцы возвращаются в свои комнаты.

Жизнь была советская, местами застоявшаяся, затёртая, даже почти Забытая, когда людям казалось, что они просто так живут. На работе они как бы делали вид, что напряжённо работают, а дома они старательно изображали домашнюю жизнь, обычно со всеми её клиническими подробностями.

У кого-то получалось так жить, у кого-то не очень… Но, в общем, всё шло как-то само собой. Дежавю каждого следующего дня смягчалось какой-то сдавленной неосознанностью дня предыдущего, непонятно зачем прожитого.

По субботам и воскресеньям люди пытались выспаться и держать оборону от проявлений этой до жути повторяющейся каждый день жизни, окапываясь в постели до обеда.

И вот, в одно из таких окопных воскресений, наш фотограф обнаруживает себя лежащим в постели со всеми признаками вчерашнего яростного опьянения, а из клетки, поставленной на шкаф у кровати, прямо на него сыпало шелухой от семечек и что-то ворчало небольшое существо в перьях.

Голова настойчиво болела и с трудом находила место в окружающем пространстве. Фотограф только привстал на кровати и обвел тяжёлым взглядом комнату, как существо с верхней полки вдруг произнесло очеловеченным голосом: — Когда и с какой целью выродились? — Я спр-р-рашиваю!..

И, не дав опешившему фотографу времени для ответа настоль коварный вопрос, продолжало: — Вы родились, товарищи, чтобы строить коммунизьм!..

Далее последовало какое-то кряхтенье, видимо, символизирующее бурные аплодисменты, передаваемые через радиоприёмник.

— Это чёй-то? — наконец спросил фотограф у своей жены, которая спокойно сидела перед трюмо и искала в зеркале ответ на вопрос: «Если я сегодня накрашусь, будет ли это напрасной тратой макияжа?»

— А это ты вчера с рынка привёз, — сказала жена, продолжая свои неубедительные попытки восстановления лица по черепу, то есть макияжа с помощью советской дешёвой косметики.

— А хомяки где?.. Я ж вчера хомяков купил!

— Сам ты — хомяк! Вчера только эту птицу притащил. Она тут такого уже наговорила!.. С утра поёт. Все мои семечки сгрызла…Но я чувствую, что с ней будет весело…

Фотограф, не открывая глаз, застонал и, громко икнув, ощутил где-то в глубинах своего носа кислятину. Ему было хреново, так хреново, что его желудок сжался бы в горошину и изверг всё своё содержимое, если бы не был пуст. Видимо вчера по дороге всё и случилось…

Жадно выпив кружку остывшего чая, схваченную со стола, фотограф наконец-то «доехал» до дома. И домашние мысли сразу прибежали к нему: «Ну, вот! Приехал домой. Всё!.. И живи себе, живи. А жить как — никто, ведь, не говорил… Пушкин в моём возрасте уже два года как умер! А я?.. А Лермонтов?.. А… — Нет, Толстой ещё был жив!.. Значит, и мне можно!!?..»

Пара бутылок пива, пусть даже плохого — могли бы спасти нашегонедоПушкина. Кого бы послать за пивом?..

Посмотрел на жену: «При таком характере могла бы быть и покрасивее!.. Нет, её не пошлёшь…»

Ещё очень хотелось курить.

— Твои сигареты на тумбочке, вставай! Я ухожу… — сказала жена, не глядя на него.

— Куда? — не понял фотограф. — Совсем?.. — Да это ты — «совсем»! В парикмахерскую, я записана на сегодня повремени…

Жизнь их, утрачивая всяческие вожделения, сводилась постепенно к только осуществлению естественных потребностей. По сути, они уже сами не знали, как им продолжать жизнь и перестали чувствовать время, потому что время стало совсем ненужным.

Они уже почти не пачкали простыни следами взволнованного тела и не стремились достичь каких-то высот в жизни. В них даже не было взаимной душевной лютости, какая бывает у долгоживущих вместе и уже неблизких людей…

А ведь их сексуальная жизнь была когда-то настолько хороша, что после бурного соития некоторые соседи нервно закуривали. И жена фотографа была не раз на седьмом месяце от счастья. Но детей у них так и не случилось. И никакое лечение не помогало. Словно существовал какой-то запрет на деторождение в этой семье. Что-то мешало каждый раз детям здоровыми появляться на свет. Поэтому у жены появилось некое тайное домашнее увлечение которым она и спасалась до поры до времени. О нём узнаете позже…

Соответственно, бездетные муж и жена, проживавшие в коммунальной квартире, никак не могли рассчитывать на улучшение жилищных условий и увеличение жилплощади за счёт государства. И это тоже как-то удручало.

Жена фотографа ненавидела себя за то, что она яркая, привлекательная, но не настоящая… Это было, наверное, её наказание. За то, что она сильная, слишком сильная для той, какой её привыкли знать окружающие. За то, что в кружащихся зимой хлопьях снега, которые раньше ловила языком и звонко смеялась, она теперь видит только отблески несбывшихся желаний… За то, что теперь у неё есть гордость, но нет счастья.

Фотограф почувствовал, как сознание сжимается от головной боли и однообразия коммунально-семейной жизни, и устремил взгляд к потолку, пытаясь хоть там найти ответы на многие «почему», раздиравшие его голову.

И вот, этот-то расфокусированный взгляд был пойман птицей в клетке на шкафу, и она призналась, глядя фотографу прямо в глаза:

— Как-кая мррраазь!

Есть такие попугаи породы «Жако». Многие про них слышали, но мало кто с ними общался. На вид — они невзрачные, небольшие, всего раза в два-три больше размерами, чем всем известные «Волнистые». Обычно они — светло-серенькие, без особых украшений. Довольно быстро они привыкают к человеческой речи, видимо, принимая ее за один из птичьих диалектов. Поэтому вовремя и к месту применяют полученные языковые знания.

Одно время их было запрещено ввозить в Советский Союз, однако из Анголы их везли практически все, минуя таможню особым образом. Для провоза живого груза необходимо, чтобы этот груз вел себя как мёртвый, то есть не трепыхался и вообще прикидывался некондиционной курой гриль.

Способ нашли до гениальности простой: попугаев спаивали аж целой столовой ложкой медицинского спирта, после чего они как минимум на сутки выключались и представляли собой не более чем бессловесное анатомическое пособие по строению птичьей тушки в состоянии анабиоза. Обычно коматозное животное погружалось в контейнер, похожий на тубус для чертежей, в котором просверливались аккуратные дырочки, и в таком состоянии транспортировалось на новое место жительства.

Кто знает, может, в этот раз спирт оказался разбавленный или попугай бывалым, но на таможенном досмотре, когда офицер открыл сумку, тубус для чертежей вдруг затрепыхался, и из него вылез взъерошенный попугай.

— Оп-па! — только и