Я виновен перед Господом. Виновен, потому что испытываю страх. Потому что дрожу. Потому что, пусть даже подсознательно, пусть даже против своей воли, пытаюсь противиться замыслу Создателя, мешая тем самым свершиться великому акту творения.

Бред… Что за бред у меня в голове!

Почему я оправдываю насилие?

Что великого и возвышенного в том, что меня уничтожат?

Разве только… Хоть это будет оправданием моей жизни.

Неужели это — мой путь к Господу? Неужели мой путь может быть только таким?

Что за жизнь Он мне послал! Что за спутника в конце пути он мне дал!

И что за рай приготовил Он мне!

Глина невинна. Прах невинен.

А кусок мяса? Большой, дрожащий кусок мяса? Виновен ли он?

Я избран.

Я был связан. Пока ещё не стальной проволокой. Обыкновенной верёвкой.

Глубоко в рот, сдавив язык и сдвинув его чуть не до самого горла, затолкали мне туго скрученную, грязную, пропахшую бензином тряпку.

Той тряпкой, должно быть, протирали машину. Двигатель, бамперы, колёса. От вкуса её и запаха тошнота подкатывала к горлу.

Песчинки врезались мне в нёбо, обдирая его.

Я боялся, что у меня начнётся рвота и рвотные массы, пройдя через дыхательное горло, потекут в мои лёгкие. Судорога сведёт моё тело, я начну кашлять, биться, хрипеть — и, захлебнувшись, умру от мучительного удушья.

Едва ли даже в предсмертной агонии я смог бы вытолкать изо рта этот зловонный, туго скрученный кляп.

Тогда я ещё не мог догадаться, не мог понять, что Господь не даст погибнуть праведнику, не сжав его хорошенько в своих ладонях.

Я боялся, ибо не ведал воли Господа и любви Его.

Машина ехала быстро. На поворотах её заносило и я бился головой то о борт машины, то об днище багажника, то о верх его.

Сила инерции бросала меня то на один край машины, то на другой.

Казалось, будто я закрыт в большой чёрном ящике, который на длинном тросе подвешен к бешено крутящейся карусели, чьё вращение то убыстряется до предела, то вдруг замедляется, а то и вообще обрывается резко, но затем лишь, чтобы через мгновение начаться вновь.

Сколько времени неслась машина и куда меня везли — я не знал и не догадывался.

Поворотов было много. Маршрут был извилист.

Впрочем, если признаться честно, я с самого начала и не пытался определить ни направление движения, ни конечную точку маршрута, ни его продолжительность.

Эта бешеная, лихорадочная гонка с первых же минут захватила меня, полностью подчинив себе. Я буквально растворился в этом рваном, неровном, прерывистом, но стремительном и безостановочном движении, я влился в этот извилистый, мятущийся поток и, бросаемый им от одного берега незримой реки до другого, понёсся вперёд, с радостным и неведомым мне ранее восторгом не осознавая даже, а скорее ощущая, как каждая улетевшая прочь секунда уносит с собой каплю моей жизни.

И чем больнее бился внутри багажника о стенки его, чем больше затекало и опухало моё тело, сжатое кольцами и витками верёвок, чем дальше в глотку входила мне скрученная в кляп, пропитавшаяся бензином тряпка, чем больше смешанной с грязью и песком слюны стекало мне в пищевод, тем всё больше и больше охватывало меня восторженное, необыкновенно радостное, счастливое чувство.

Чувство освобождения.

Освобождения от прежних своих заблуждений, от мрака невежества и себялюбия, от отчаяния, вызванного бесплодностью всех прежних моих попыток найти выход из лабиринта, что казался мне бесконечным и непроходимым, лабиринта, созданного моим же собственным слабым, но изощрённым в сотворении миражей разумом.

Мой разум, искусный каменщик и архитектор, спланировав, рассчитав и искусно выстроив в этом лабиринте очередной тупик, с самым невинным видом обращался ко мне и, словно бы невзначай, предлагал: «А вот тут пройти ты не пробовал? Конечно, гарантию дать трудно, но я слышал, что кто-то из путников, и не далее как недели три назад, уже вышел из лабиринта, воспользовавшись именно этим путём. Ах, да… В твоей жизни было уже столько разочарований! Но, подумай сам, что ты теряешь? А приобретаешь ещё одну попытку! По моему, стоит попробовать».

Что теряю?

О, эта неодолимая, великая, неосознаваемая тяга к самоуничтожению!

Разум мой с рождения настроен был меня погубить. И не только тело моё (это бы я ему простил), но и душу мою, и к ней он всегда относился с особой, изощрённой ненавистью.

Что я теряю?

Пожалуй, ничего. Кроме сил и времени. И, в конечном итоге, самой жизни.

«Полюби» нашёптывал мне разум, заботливо затирая штукатуркой неровности и выступы кирпичной кладки очередной непрошибаемой стены, возведённой им в его лабиринте.

Я любил.

Я шёл вдоль одной стены, потом вдоль другой. Сначала пытался сосчитать углы, дабы легче было потом сориентироваться (да, да! это поразительная наивность, но ведь до определённого момента я совершенно искренне полагал, что я полностью контролирую все свои перемещения и вполне в состоянии отследить их).

Считал. Потом сбивался со счёта.

После очередного поворота я нос к носу сталкивался с моим лукавым проводником, с моим разумом.

Каждый раз он держал в руке факел. Каждый раз он улыбался, участливо и немного грустно.

О, лицемер! Гнусный лжец!

За время моих блужданий он возводил новые стены. Новые стены образовывали новые ходы и галереи. Которые вели в новые тупики.

Но я всё ещё верил ему. Я верил его улыбке. И, в конце концов, в этом лабиринте только его факел был источником света.

По крайней мере, мне так казалось. Ведь я не знал, что этот факел сжигает свет, а не рождает его.

Разум мой улыбался. Он видел мою растерянность. Он чувствовал мой страх. Он видел насквозь всю глупость и наивность мою.

Он всегда абсолютно точно выбирал подходящий момент для того, чтобы дать очередной совет.

«Поверь» говорил он мне.

Разве я мог сомневаться? Конечно, выход там.

Вера! Вот что спасёт меня!

И я верил.

Но к какой вере шёл я том лабиринте? Там не было ничего, кроме меня самого. Моего разума. И моих иллюзий.

Так что же мог я встретить на том пути?

Чаще всего — самого себя.

Я выходил из-за поворота, шёл навстречу себе — и проходил мимо, с трудом протискиваясь в узкой, сжатой с боков галерее, подчас толкаясь с собой животами и отодвигая себя плечом.

Я никогда не извинялся.

Почти никогда не здоровался. Разве только пару раз.

Но каждый раз, встречая себя, я замирал от счастья. Ибо это было верным признаком того, что в лабиринте я не один.