смотрела там… Не ходила по комнатам-то… Как зайду, так сразу к Петру… попугаю, значит, егойному в комнату. Там его обихожу и домой! Ну поговорю с ним, с попугаем-то — он же у него говорящий! Кусачий только, страшный — носяра-то здоровый, в смысле, клюв, осторожно с ним надо, вредный, паразит… Ой! Извиняюсь… Вот…

Она так резко замолчала и с таким виноватым видом взглянула в полицейские глаза, что тот не мог не поверить — она действительно там, в чужой квартире, не задерживалась. В строгости и на дистанции держал её — их всех! — покойный. И правильно делал. Для себя правильно. А вот для следствия… Н-да!

— Не уходите. Вспомните пока, кто к нему приходил?

— Так ить…

Участковый, повернувшись и заходя в смертную квартиру, не успел заметить мгновенную бледную растерянность, перекрасившую соседкино лицо в очень уместный неживой цвет.

— Так ить это… — ещё раз повторила она машинально в закрывшуюся дверь и, быстро соображая на автомате, сразу же настроила сама себя на безопасный лад. — Не знаю я. Не видела… Не смотрела!

Показательно, как будто подбадривая себя в своей отчаянной лихости неподчинения власти, фыркнула и не спеша, гордо подняв голову, мол, надо будет — сам найдёт, пошла домой. Остальные зеваки, подбадриваемые отчётливо пугающим уже запахом смерти, тоже начали расходиться.

— Ну что там у тебя?

Это был дежурный вопрос старшего в дежурной бригаде. Вопрос был задан не предполагавшим ответа тоном, а потому тут же последовало утвердительное продолжение:

— Завязывай там… Тут не дознаватель нужен, а следователь. Труп! Довольно ясный, вроде… Сам себя порешил… Даже письмо предсмертное есть… Но! Короче, прокуратура сейчас прибудет. Расскажешь, что узнал…

— Да я и… — начал было участковый, но и он, как соседка только что, оправдываться начал в спину адресата.

Что оставалось? И участковый снова прошел на непосредственное место происшествия — в комнату с трупом, который весьма его заинтересовал ещё до вызова дежурной бригады. Чтобы попусту не «маячить» спросил криминалиста:

— Ну что тут?

Эксперт поднялся и, не переставая с интересом глядеть на покойника, безучастно пробубнил:

— Да так как-то… Пока ничего особенного.

— Сейчас прокуратура приедет.

— Слышал…

На самом деле, нечто особенное в трупе было, но пока это ещё только вызывало у самого криминалиста профессиональное недоумение из категории «Как так? Что за чёрт?!» Он не мог дать этому объяснения, поэтому и не спешил признаваться в этом. Склонился к трупу снова.

Тот лежал возле письменного стола, упав со стула так, словно бы рванул в погоне за пролетевшей через его голову пулей. Сорвался со стула, да не догнал. Умер по пути. Вернее, замер в осознании бессмысленности погони. Даже лицо оставил разочарованное. Правый висок был вздут вокруг кроваво-чёрной дыры, окаймлённой так называемой штанц-маркой — круглым следом жерла ствола на присосавшейся к нему во время выстрела коже. Пистолет, лежавший рядом, хранил в видимой части дула следы крови, что тоже указывало на выстрел в упор. Другое дело сам покойный ствол к голове приставлял или не сам? Откуда у него пистолет? Зачем? Необходимы отпечатки пальцев… Хотя, по опыту, уже становилось ясно, что кроме отпечатков покойного, других там нет… Скорей всего, нет!

На то, что это самоубийство, указывала аккуратность, с которой оно было совершено… Быстро найденная в предполагаемом месте гильза; предсмертная записка, скорее даже, письмо, написанное твёрдой рукой; кроме того, парадный вид или, говоря уместным при оружии военным языком, форма одежды, приличествующая случаю: белый верх (рубашка) — чёрный низ (брюки, выглядевшие отутюженными даже на неестественно лежащем теле) — человек, очевидно, готовился умереть красиво. Причем свежесть рубашки не портила обильно разбрызганная и запёкшаяся кровь, вероятно, очень живописно смотревшаяся на белоснежном фоне, будучи ещё алой. Покойный уже зарос щетиной, но интуиция подсказывала, что стрелялся он побритым… Ну не мог человек, выпивавший предсмертную рюмку породистого марочного коньяка, что называется, «на дорожку», отправляться в эту самую «дорожку» небритым! Он и лежал-то не в домашних тапках, что было бы естественно дома, а в безупречно начищенных новых штиблетах, словно бы пытался напоследок помочь своей будущей похоронной команде с обряжанием трупа. Самоубийца был явно эстетствующим типом…

Но не это было главным в недоумении криминалиста — на вырванном из выходного отверстия и разбрызганном по стене содержимом головы покойника тот не обнаруживал следов мозгового вещества. И так и сяк всматривался через лупу, на корточках и на коленках ползал, стараясь не запачкать новые джинсы, — не было ожидаемой по привычке засохшей каши-размазни из серого вещества с кровью. Вернее, кровь была, был и ликвор засохший, были и лимфа, и даже сукровица, и всякая другая вспомогательная биодрянь… Главного человеческого элемента не было — мозга!

— Но так не бывает! — поднимаясь, тихо, в голос, объявил сам себе эксперт-криминалист из дежурной следственно-оперативной группы горотдела МВД.

Он и знать не мог, что до него точно так же — слово в слово, но с гораздо более сильной интонацией! — выразил недоумение прибывший по вызову жильцов участковый Антон Малой. Он перед звонком в отдел сам дотошно обследовал место, труп и следы, тоже не нашёл того, что должно было быть, и так поразился этому факту ещё до эксперта, что испугался себя, поднимаясь от покойника и увидев своё лицо в отражении зеркала, висевшего на распахнутой дверце шкафа, стоявшего у окна. Его глаза были не просто недоумёнными — они были безумными!..

Взгляд в детство и юность — Антон

Антона Малого дразнили всегда незатейливо. В «розовом» возрасте — песенкой из мультика «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку…». Когда дети подросли, и над мальчишескими губами нежный пушок начал калиброваться в будущую щетину, его уже дразнили, по-взрослому неприлично рифмуя его имя. А фамилию Малой переиначивали в Малый еще даже воспитательницы детского сада, не говоря уже о школьных товарищах и учителях. При этом оба варианта произношения вполне точно соответствовали его внешности. Антон выглядел так жалко, как будто папа с мамой схалтурили, когда его делали. Недоношенный, словно бы недоделанный он был какой-то — действительно маленький, хиленький, болезненный. Когда такой по улице идет — встречных сторонится. Когда разговаривает — в глаза собеседника не смотрит. Ладошки у такого всегда влажные от нервного пота. Таких всегда злобно дразнят. Над такими всегда с удовольствием издеваются. Унижая таких, все, кому не лень, повышают собственную самооценку, благо это несложно и неопасно. Такие переполнены собственной неполноценностью, что называется, «под пробку». Затравленные они. Смирившиеся со своей убогой участью. Получить щелбан или пинок для таких — это как «привет»