Но что надо говорить? Что надо говорить? Что надо говорить?!. Она слишком любит… Что она слишком любит? Она слишком любит валять дурака! Она слишком любит пытаться самовластно управлять своей жизнью, постоянно эту жизнь придумывая, сочиняя! И полно терзаться. Самое важное уже свершилось: он не сказал о ней правду, то есть ту правду, которую она желала во что бы то ни стало утаить! Он не предал!.. И, разумеется, если человек желает, хочет сочинять свою жизнь, отчего же нельзя?.. Он вдруг захотел назвать про себя, в уме своем ее имя, но у нее было много имен. И, по сути, каждое из этих имен было таким же истинным, таким же совершенно подлинным, как и то, которое дано было ей после ее рождения. И это простенькое имя, данное ей после рождения ее, почему это имя должно было иметь какие-то преимущественные права перед ее другими, прочими именами? Почему?!.

* * *

Уже все произошло, то есть именно то, что и должно было произойти утром. Уже Франциска одела ее, уже полотенце льняное стерло с лица, со щек влагу умывания. Но ощущение свежести слишком скоро исчезло. И в лице, в щеках, во лбу снова ощущался жар, досадный жар… Это было ее собственное полотенце, не какое-то темничное, тюремное… И уже принесли этот самый завтрак – фриштык… Здесь любили немецкий язык, и французский, но французский любили все-таки больше… Она выпила кофий с сахаром и ела маленькую белую булку, намазанную маслом. Масло было вкусное. Когда она сидела перед князем и допрос еще не начался, она сказала ему, что ей подают по утрам очень вкусное масло. И князь пояснил ей любезно, что здесь, в России, это масло называется «чухонским», потому что это масло изготовляют чухонцы, да, такой маленький народ, прозябающий в окрестностях Петербурга… Князь всегда любезен с ней… Теперь она прохаживалась, ходила взад и вперед… Она знала о России свинцовую воду, корабль, крепость, в крепости ее темницу… Сейчас ей представлялось, что она жила так мало, так недолго, так скучно! Все, что она успела за свою недолгую жизнь увидеть, представлялось ей теперь таким малозанимательным, неинтересным. Все эти дурные дороги, все эти кареты, в устройстве которых вечно что-нибудь разлаживалось… Кошельки, то набитые туго, то почти пустые, с несколькими болтающимися монетами, кожаные кошельки, вышитые серебряными нитями кошельки… Почему-то вспомнились берлинские полицейские… И все эти гостиницы, все эти «Золотые львы», «Золотые орлы», «Белые орлы» и даже какая-то «Голодная кошка»… Лакеи, канделябры, гостиница, белье постельное… Как сейчас воняет ночным горшком!.. Гостиница, судно вделанное в кресло с бархатной обивкой…

Позавчера она вспомнила, как мчалась по дорогам швейцарским… Тогда было хорошее время, да… Швейцария, Бордо… Хорошая карета, шестерка резвых сытых лошадей… милые уютные деревеньки, белые шапки гор в закатном солнечном свете краснеют… Графиня де Турнемир, эта милая Катрина, как было весело с ней пить вино, красное вино… тот милый постоялый двор… Так славно пошалили тогда с Катриной!.. Рассмеялась, как будто от внезапной щекотки… Всю ночь целовались с Катриной мокрыми от вина, нежными губами… баловались, шалили, шалили… Весело, смешно… Катрина, графиня де Турнемир… Конечно же, авантюристка, больше никогда не встречала ее, милую Катрину… Вспомнила и объявила князю, что, мол, да, бывала в Швейцарии, привозили, в детстве, в Швейцарию, да, вспомнила и спешит сообщить… Говорила с видом мучительного припоминания… Голицын немного склонил голову вправо, голова в пудреных буклях, искренний любопытствующий взгляд… Зачастую ей даже нравилось говорить с ним, она принималась, что называется, щебетать, говорила даже и весело. У него брови хмурились вдруг, но не было страшно. Его французский был почти безупречен. Тогда… он спокойно выслушал ее слова о Швейцарии. У него даже сделался такой вид, будто он верит ее словам. Он спросил, сколько же ей все-таки было лет, когда ее привозили в Швейцарию. Она притворилась, будто задумывается, будто пытается вспомнить, припомнить… Обычно она с легкостью вводила себя в такое состояние полнейшей веры в себя, в свои выдумки, то есть это уже и не выдумки были, а как будто и правда!.. Но вот сейчас она притворялась, и это ее притворство даже и забавляло ее. В сущности, она просто-напросто давала себе некоторую передышку.

– Я не помню, сколько мне было лет, – заговорила она очень серьезно, а в душе хохоча отчаянно; опять же, как от безумной щекотки… – Я не помню, я была совсем маленькой девочкой…

Голицын то склонял голову, то снова глядел прямо.

– Можете ли вы сказать, кто именно привозил вас в Швейцарию, кто были эти люди, к кому они вас привозили? – спросил.

Она сделала вид, будто отчаялась припомнить, будто даже и утомилась немного от этих усилий припоминать.

– Не помню, – ответила.

Он как будто призадумался, как будто сомневался, стоит ли говорить ей то, что он так хотел ей сказать. Но уж очень хотел сказать! Он ведь из правдивых был, из тех, которые так честно, так искренне приемлют, принимают действительность; можно сказать, припадают в ее объятия, как тот светловолосый, долговолосый юноша припал к мудрому мужу на той голландской картине… Рембрандт… изображение Давида и Ионафана…

– Я не понимаю, – начал Голицын, – я не понимаю вас! – Он повысил голос, но не злобно, не гневливо. – Я не понимаю… – чуть-чуть запнулся… Для нее эта его запинка так много значила, то есть значила, что он все еще относится к ней с почтением, как должно относиться к даме, и потому-то, вследствие своего все еще почтительного отношения к ней он и запинается, прежде чем решится сказать ей нечто самое простое и правдивое, и потому и оскорбительное для нее; оскорбительное, потому что правдивое! Правда уже давно оскорбительна для нее. Ну и пусть! Она вовсе не полагает эту самую правду, как понимает эту самую правду Голицын и прочие, подобные ему, вовсе не полагает неким божеством, коему следует поклоняться!.. – Я не понимаю, – продолжил, решился, – я не понимаю, почему вы все время… – снова запнулся. Это даже трогательно, право, этот немолодой честный человек, опасающийся оскорбить этой своей честностью, правдивостью даму, женщину своего круга!.. – Я не понимаю, зачем вы постоянно утаиваете истину! – самую малость разгорячился, легкая нотка горячности в приятном мужском голосе.

Она-то знала, что никогда, никогда не скажет ему правду! Почему не скажет? Вовсе не потому, что в ее правде скрываются какие-то страшные тайны большой политики, вовсе не потому, а потому что эта простая правда надоела, осточертела ей уже в детстве, вот поэтому! И не для того она с детства убегала от этой необходимости, которую ей навязывали, навязывали, от этой навязанной необходимости ничего в своей жизни не менять коренным образом; нет, не для того убегала, чтобы сейчас, вот сейчас, открыться этому чужому человеку!.. Спастись, высказав эту самую правду? Но она знала, что высказав эту самую правду, она всего лишь убьет себя! Нет, она вырвется отсюда, она еще возвратится к своей странной жизни, блистательной, сверкающей острыми, редкими бликами, будто ожерелье из стразов, так похожих на настоящие алмазы… Нет, чтобы какую-то пошлую, совсем неправильную, неверную правду распубликовали о ней во всех газетах Берлина, Парижа, Лондона, Рима… Нет, нет!.. Правда ведь в том, что она хочет быть именно такой, какова она есть! Да, она так и полагает, что это все равно: страз или алмаз; самое важное – блеск! Мгновенный блеск важнее, значительнее, нежели все изыскания скучных ювелиров!..