да, порой, в субботу-воскресенье. Лаури спиваться не спешил. Он заболел другим сопутствующим нужде заболеванием: политическим.

С некоторыми коллегами по производству, такими же бессребрениками, как и он сам, заделался отец Антикайнен социал-демократом, чтобы выступать против предательской политики финской буржуазии. Конечно, сам до этого он бы ни в жизнь не додумался, за него додумались другие — какие-то русские хлыщи, делающие неправильные ударения в словах и способные разглагольствовать обо всем на свете: землю отдать крестьянам, воду поделить между матросами, а буржуев и вовсе лишить воздуха.

А тут случился 1905 год, изрыгнувший из себя в Российской империи Революцию. В Москве на Пресне между собой и дурными войсками дрались посредством камней пролетарии всех стран. Лаури тоже, было, засобирался помахаться кулаками в столицу, да любовь победила: родился еще один ребенок. Да и не любят финны ездить по дальним землям, чтобы болтаться там — ни пришей, ни пристегни. Если в рабочую командировку — тогда, пожалуйста. Но обойщиков на Пресню не посылали, вероятно, своих было, как собак нерезаных. Все они бегали с камнями, зажатыми в ладонях, чужих на свои рабочие места, пока сами в революционной борьбе, не допускали.

Хлыщи, не дождавшись массовых отъездов финских пролетариев на Революцию, придумали «солидарность». Уж какими посулами она просочились в мозги дисциплинированных финских трудящихся, но те, наконец, сдались. «Ша!» — сказали обойщики. «Мазель тов», — ответили им жестянщики и старьевщики. И определились на всеобщую финскую забастовку в течение одной недели: с 17 по 23 октября по старому стилю. Работы отчего-то все равно не было, почему бы и не побастовать. Недаром слово такое в русском языке имелось — «баста»!

«Баста, карапузики, кончились все танцы», — зашептались гельсинфоргские пролетарии. И для пущей важности создали прокламацию, обозвав ее для солидности «Красным манифестом».

Лаури прочитал «манифест» и только за ухом себе поскреб: ничего не понятно. Прочие финские рабочие тоже за ушами у себя поскребли. Маленький Тойво, оказавшийся свидетелем столь единого революционного выступления и горячей дискуссии, присоединился к взрослым, собравшимся по такому поводу у них на квартире, и ловко почесал у себя ногой за ухом.

— Смышленый парнишка! — заметил один из отцовских коллег.

— Да, далеко пойдет, — кивнул другой.

А больше никого и не было — невелика была у Антикайненов жилплощадь, а народу на ней проживало целая туча. Но началось все с того, что как-то мимо пробегал один рабочий — из интернационала.

— Товагищи! — провозгласил он, отчаянно картавя. — Нашу забастовку поддегжали габочие дгугих пгомышленных центгов Финляндии! Упогная богьба с бугжуазией за свои политические пгава пгодолжается! Всем — шампанского!

Тут же принесли шампанское, но осторожные обойщики поинтересовались: за чей счет банкет?

— Товагищи! — возмутился рабочий и обмахнул шею тонким шелковым платком. — Отчего же такая мелочность? Интегнационал и солидагность! Мы, гусские, пгивыкли гулять на шигокую ногу.

С этим никто поспорить не решился. Действительно, русские коллеги из мастерских порой угуливались без удержу для себя и окружающих. Но все-таки какая-то неуверенность присутствовала: бутылка никогда непробованного шампанского, говорят, стоила двухнедельного жалованья.

Юный Тойво не особо разделял колебания взрослых, ему агитатор не понравился катастрофически. Причины такого отношения ему были неясны, да он об этом и не задумывался. Просто захотелось лягнуть картавого дядьку под коленку и убежать. И он бы непременно лягнул, да вмешался какой-то пацан, просочившийся между расставленных ног агитатора с бумажкой в вытянутой руке. Он ее протягивал хозяину квартиры, то есть, самому Лаури.

— Это что еще такое? — удивился один из отцовских коллег.

— Чек за шампанское, — незамедлительно сказал картавый и прикусил язык. Это у него нечаянно вырвалось.

— Сам ты чек! — возмутился пацан и, дождавшись, когда старший Антикайнен уцепится за бумажку, уполз обратно. Уже поднявшись на ноги и отряхнув пыль с колен, он добавил. — Манифест.

— Товагищи! — тут же обрадовался рабочий из интернационала. — Это же кгасный манифест! Это наша победа, товагищи! Непгеменно шампанского!

Но на него перестали обращать внимание все, даже насупленный Тойво.

И Лаури, и два его коллеги поочередно прочитали, что было написано на серой бумажке. Юный Антикайнен тоже попытался разобрать хоть пару слов, но, как говорится: гляжу в книгу, вижу фигу — не умел он пока читать.

«Жителям Гельсингфорса избрать временное правительство из лиц, которые действительно уважают закон и право, для которых великое дело нашей родины дорого и которые пользуются, по возможности, доверием всего народа», — прочитал вслух один из обойщиков. — Это как?

— А мы сейчас спросим у товарища с шампанским, — ответил ему другой.

Но агитатор тотчас же засобирался, сделал ручкой и был таков. Говорить лозунги — это одно, а объясняться с глазу на глаз с озабоченным пролетариатом — этак, и побить могут.

— Эй, агитатор, чего приходил-то? — спросил ему вслед Лаури.

— Так всколыхнуть массы, — ответил тот, боком-боком двигаясь прочь. — Меня зовут Александг Степанов, обгащайтесь, коли надо что.

— Например, шампанское?

— Да хоть что! У нас не загжавеет!

Он скрылся в переулке и оттуда сразу же вышел полицай.

С представителем власти все финны вежливо раскланялись, только Тойво сделал ему рожу, но служитель порядка на него не обратил внимания.

— Вот он: лицо, которое действительно уважает закон, — сказал юный Антикайнен, и все отцовские кореша рассмеялись.

— Смышленый парнишка! — заметил Лаури.

— Да, далеко пойдет, — кивнули его товарищи-обойщики.

Взрослые чувствовали себя не вполне уверенно: в разгаре рабочего дня, да без дела. Поэтому они снова обратились к манифесту, вернувшись опять к параграфу за номером 3:

«…хотя мы от всего сердца ненавидим бюрократизм, который за последние годы в нашей стране представлял собой русский элемент… Мы уважаем и любим благородный русский народ… Мы не питаем особенного стремления отделиться от великой России, если мы получим гарантию, что лучшие элементы возьмут в свои руки управление страной, и если ход событий не сделает необходимым такое отделение. Но, во всяком случае, мы требуем, чтобы Финляндия, даже если она останется неотъемлемой частью России была признана особым государством, с правом на полное самоопределение и с правом на собственное законодательство».

Ни у кого по этому поводу дельных мыслей не обнаружилось, поэтому они зашли в переполненный детьми дом к Антикайненам и начали там чесаться за ушами. Такие действия позднее стали называться «участием в революционной деятельности».

Однако этот октябрьский день сохранился в памяти у Тойво на всю жизнь. Конечно, тогда он был ребенком, но именно эта детская искренность осталась с ним навсегда: агитаторы-революционеры, торгующие левым шампанским, участники революционных объединений, тщетно вычесывающие себе головы за ухом в попытках понять непонятное, важный полицай, считающий себя неприкасаемым и мальчишка, принесший в их семью «Красный