Вытираясь, он думал, что если кровавая ванна и преувеличение, к каковому прибегла его взбудораженная визитом в империю фантазия (убитый армянин числился однако, да, среди его знакомых), отель «Украину» никак в категорию отелей не втиснешь. И построен он был, смесь протестантского храма с византийской тюрьмой, по приказу самого Цезаря Иосифа Сталина, предназначенный для отдыха сверхчеловеков, проконсулов и центурионов из многочисленных провинций Третьего Рима — Союза Социалистических Республик. И события должны свершаться в таком месте… жилище — он попытался найти для всего комплекса коридоров, холлов и номеров название, и остановился на «в такой крепости», — события должны совершаться экстраординарные. Могучие, страшные, торжественные.

Индиана прилетел в столицу империи накануне вечером. Рейсом Аэртранс 2982. Явился он на советскую территорию в костюме матроса, лишившегося благосклонности океана: бушлат, синие брюки, сапоги, на голове — капитанка. Он замаскировался. У выхода из передвижной кишки, ведущей из авиона на имперскую территорию, матроса встречали двое: полная зрелая блонд Алла Михайловна и тощий молодой человек с большим кадыком — Валерий. Двое отторгнули Индиану от дисциплинированной толпы французских пассажиров и ввергли его в привилегированные условия прибытия, на которые он, оказывается, имел право, будучи приглашен самим Соленовым. Алла Михайловна вызвала к гостю молоденького бледного таможенника с зелеными погонами и тот, не улыбаясь, поставил печать на его таможенную декларацию, не прочтя ее. Валерий, в красной куртке, получил от Индианы багажный талон и скрылся. Алла Михайловна провела гостя через несколько дверей, охраняемых солдатами. Воинственная когда-то империя продолжала употреблять свои легионы для служб, с которыми вполне могли справиться гражданские. Солдаты отворяли двери, не задавая ни Алле Михайловне, ни Индиане вопросов. Последняя дверь привела их в зал с синими креслами и двумя телевизорами. «Мы должны дождаться багажа. Садитесь», — сказала Алла Михайловна. И села. Только в этот момент включился для Индианы звук на территории империи. Шумели разными программами телевизоры.

Два угольно-черных человека в одинаковых серых пальто полулежали, спокойные, в креслах. Быстро вошел в папахе генерал в голубой шинели с погонами авиации. Навстречу ему из дальнего угла устремились несколько женщин. Генерал снял папаху и, разведши руки, принял женщин в свои объятия. Генерал был крупный, женщины тоже. И два черных были большими. Индиана почувствовал, что он маленький. «Где мы находимся?»

«В депутатском зале».

Индиана хотел было воскликнуть: «Ни хуя себе!», но вовремя одумался. Улетая два десятилетия тому назад плохим, гадким, уже бывшим гражданином империи, в среде других порченых кровяных шариков, — Родина выпускала из себя дурную кровь, — он вот прилетел почетным гостем, в депутатский зал! О! Некоторое время его согревала тщеславная мысль, что депутатский зал аэропорта столицы империи символизирует его триумфальный въезд на Родину. О! Однако, будучи типом честным и безжалостным к себе, он вынужден был признать, что только личный вес и связи Соленова позволили ему, Индиане, войти в этот зал и находиться в нем. Из прошлого пришло точное советское определение: «по блату».

Генерал был и депутатом одновременно. Возможно, даже космонавтом. И его встречали ответственные знаменитые местные тетки, может быть, тоже депутатши. Возможно также, что женщины были членами его семьи. Алла Михайловна ушла, оставив матроса наедине с двумя стихиями: океан его чувств сталкивался непрестанно с океаном его воображения. Следовательно, вначале он почувствовал себя матросом, лишившимся благосклонности океана, и только позднее Индианой, — чужим среди чужих. С чужими, — бывшими своими, он наконец соприкоснулся, лишь покинув депутатскую зону. Пройдя мимо депутатского буфета (несколько красивых девушек, несколько хорошо стриженных молодых людей, — дети советских бояр, без сомнения, — Империя спешно отменяла привилегии, — но они еще счастливо существовали), преодолев еще несколько дверей (багаж, сказал присоединившийся к ним Валерий, ждет его внизу), они вдруг оказались на террасе, выходящей на большой зал аэропорта Шереметьево-2. Глухой, неприязненный, враждебный рокот исходил снизу. Это звучали ОНИ. ЕГО НАРОД. Следуя в группе сопровождающих лиц (к ним присоединился шофер Василий Иваныч), он бросил несколько взглядов вниз, в зал. Темные массы людей угрожающе поколыхивались, стекались и растекались. Спустившись по лестнице, к массам, они устремились к цели. Хмурый носильщик стоял, сжимая ручки тележки, посреди зала. На тележке, непредставительная, покоилась единственная сумка матроса. Обыкновенно он летал и в отдаленные страны без багажа, на сей раз пришлось (подарки родителям) обагажиться. Алла Михайловна уже успела выдать ему несколько сотен рублей в депутатском зале. Так приказал Соленов. Однако самой мелкой банкнотой были в его кармане зеленые Пятьдесят рублей. «Сколько нужно дать носильщику?» — спросил он Валерия на ходу. «Не беспокойтесь. За свою работу он получает больше других рабочих». «А почему он такой хмурый?» «Не знаю. Такой уродился».

Матрос, отвергши руку Валерия, сам понес свою сумку к автомобилю. Весь зал уродился таким же, как и носильщик. Не видно было улыбающихся лиц. Зал был одет мрачно. В толпе должны были находиться и иностранцы, ожидающие отлета на свои родины, но и они, такие цветные и разные в аэропорту Шарль де Голль, здесь или предпочли замаскироваться в темное, или же их яркость была подавлена мрачностью аборигенов.

Автомобиль оказался мини-автобусом. Индиана предпочел бы, чтобы его ждал, как Ленина, броневик. В автобусе уже находился музыкальный гроб, принадлежащий американскому певцу Вилли Токареву. Матрос с удивлением узнал, что и Токарев вызван Селеновым из Америки и приглашен. Так же, как и актриса Виктория Федорова. Сближало матроса с ними лишь то, что все трое были они некогда гражданами империи. Перебравшись через музыкальный гроб, усевшись рядом с Валерием, матрос прислушивался к объяснению шофера Василия Ивановича с краснолицей статуей милиционера в тулупе. К первой статуе присоединилась вторая. К шоферу присоединилась Алла Михайловна. В момент наивысшего пика шершавой и грубой словесной активности сторон (речь шла о полулегальной парковке мини-автобуса) матрос, лишившийся благосклонности океана, заметил, что вокруг полно снега. Высокие снега завалили подъезды к аэропорту.

Они ехали по плохо освещенной снежной дороге с негустой толпой зимних автомобилей, и матрос вспоминал, как, мучаясь похмельем, двигался по этой же дороге с женой в такси, но в обратном направлении все эти годы тому назад. Потеряв жену в плаванье, вот он наведался один в родной порт.

«Я много лет без отпуска

Служил в чужом краю…» —

вспомнилась русская песня. И всплыли последующие строки:

«В своей домашней кофточке

В косыночке с горошками

Седая, долгожданная

Меня встречает мать…»

Эту часть песни ему предстоит пережить чуть позже. Мать… отец… они и не догадываются, что сын в этот момент уже катит по земле, по снегу Союза Советских Социалистических. Все случилось так быстро. Телеграмма Соленова, звонок Аллы Михайловны. Виза. Он попытался себе представить, как подымается по лестнице дома на окраине Харькова, где живут его родители. Он воображал себе эту сцену последний десяток лет. Во снах или наяву, шагая по бульвару Сэнт-Мишель или у голландских каналов, воображал, как нажимает кнопку звонка и ему открывает мать… И влепляет ему, сорокашестилетнему матросу с сединой в волосах, пощечину! После публикации в их журнале его романа, перечитав текст, он вдруг понял, что у его родителей должна быть совсем иная психология чем у него — их блудного сына, психология простых советских (как определить класс его родителей? «Лоуэр-миддл-класс»?) людей. И им не понять… Они не смогут понять его психологии свободного художника, аморального моралиста, «сэлф-мэйд» писателя. Если еще перестрадают «великие годы», где он вольно пишет о личных отношениях между ними, его родителями, о том, что мать подавила его отца (прочли они уже роман или не прочли?), то его первый роман их убьет. Без сомнения. Даже для американских родителей такая книга явилась бы тяжким ударом. Впервые он пожелал, чтоб эту его книгу подольше не публиковали в империи… Покосившись на Валерия, тот, сунув нос в воротник куртки, кажется, задремал, матрос подумал, что не знает советской терминологии для социальных категорий, о которых размышляет. А размышляет он всегда на смеси трех языков. И эта смесь трех языков и есть его настоящий язык, и он желал бы писать на нем, не ему, увы, приходится переводить себя на их языки…