Однако мысленно он рыдал. И в этом даже было нечто возвышенное. Что-то от героя, одинокого и потерянного.

В какой-то момент он, вздрогнув, пробудился от сна, который нельзя было назвать сном в полном смысле этого слова. После отъезда из дома эти наваждения случались с ним все чаще: вот так, внезапным толчком, он выходил из густого обморочного забытья, в котором неотступно клубились какие-то тени, – вернее, не какие-то, а его собственные воспоминания. Словно темные лохматые своды колыхались там, где, казалось бы, место затылку, но теперь они проседают, плавятся под нажатием какой-то жаркой потной длани, что уже давно их трет и скоро протрет насквозь. Такое вот ощущение. И ум здесь был уже бессилен что-либо сделать. Он сам с иезуитской услужливостью подавал образы, которые воспринимали глаза или чувствовали ощупью пальцы. Ум размышлял о происшедшем независимо от него самого.

Лгать себе было бессмысленно. Непричастным, а уж тем более невиновным ему уже не бывать. О происшедшем он знал. В одиночку он, может, этого бы и не сделал, но содеянного это не отменяет. Содеянного им. Самим.

Предлагал все это тот, другой, но делал-то он. И так было всегда.

Это он ждал, прощупывая взглядом темные проулки, окольные бары и автостоянки в городке, который когда-то считал своим. Он складывал мышцы лица в подобие улыбок, пользуясь ими как отмычками. Он выбирал приветливые слова и фразы, внушающие доверие и обаяние. А тот, другой, складывал из них предложения, которые ему надлежало произносить вслух. Именно тот, другой, прикидывал, какой прием сработает вернее, выискивал лучшие способы и высыпал раскрошенную таблетку в заранее приготовленное питье, предлагая его непринужденно, ненавязчиво – мол, что в этом такого – и ах! что за совпадение, оно сейчас тебе как нельзя более по вкусу.

Тот, другой, придумывал игры, в которые он играл со своей гостьей, покуда ту не охватывал вдруг страх, какой бы пьяной и обкуренной она при этом ни была. Кто тогда впервые занес его руку для удара? Теперь уж и не скажешь. Да и какая разница после той долгой, нескончаемой их череды, что последовала за первым случаем?

Все, что ему оставалось, это идти следом не то на поводу, не то на привязи. Вот так и дошел. Докатился. И ведь правда: чем больше подпадаешь под чужую волю, тем сильнее сам ее подпитываешь. Идешь следом, но при этом как бы впереди. Так можно зайти далеко. Даже слишком.

Волочиться до самого ада.

Он потер глаза, избавляясь от въедливых осколков памяти, и сел. При этом обнаружилось, что тот, другой, сидит сейчас рядом в кресле. Симпатичный, неизменно ухоженный, презентабельный во всех отношениях. Сильный. Сидит и держит один из тех спичечных коробков, вертит его в пальцах.

– Я больше не хочу этим заниматься, – промямлил тот, что сидел на кровати.

– Хочешь, хочешь, – проницательно возразил тот, что устроился в кресле. – Просто тебе не нравится тащить этот воз одному. Поэтому у тебя есть я. Мы с тобой – одна упряжка. Команда из двух товарищей.

– Все. Ты мне больше не товарищ.

– Вот как? Может, еще отхлебнешь? Полегчает.

Вопреки своему желанию тот, что на кровати, слепо ухватил бутылку водки и поднес ее к губам. Он почти всегда делал то, что говорил ему тот, другой. У бутылки вместо одного горлышка было теперь два. Видимо, опьянение растеклось по его телу во время дремоты, и он чувствовал себя гораздо пьянее прежнего. А потому хоть пей, хоть не пей, теперь все едино.

– Ты оставил след, – с укором сказал тот, другой. – Это ты специально?

– Нет, конечно, – ответил тот, что на кровати, сам не очень веря себе.

– Завтра они перевернут дом вверх дном. Ну, максимум послезавтра.

– Я все подчистил.

– Что-нибудь да найдут. И пустятся по следу. В конце концов они тебя разыщут, где бы ты ни бегал, – холодно поглядел тот, который в кресле. – Ты облажался, Эдвард. Опять. Как всегда. Прямо-таки не можешь без лажи.

Тот, что на кровати, ощутил тошнотный страх, голова его закружилась от вины и вместе с тем от облегчения. Если его поймают, значит, ему больше этого не сделать. И не возвращаться вечер за вечером в один и тот же китайский ресторан, и не сидеть там с тлеющей надеждой, что на него хотя бы раз, хотя бы мельком поглядит еще один посетитель – точнее, посетительница: молодая незамужняя женщина, что работает через улицу в банке, а сюда иной раз заходит перекусить в конце рабочего дня, причем заходит с досадной, с ума сводящей непредсказуемостью. И не узнать постепенно, где она живет – одна – и куда ходит на фитнес, где и когда покупает продукты, причем в корзинке у нее на выходе всегда оказывается, как минимум, одна бутылка вина.

Тот, что на кровати, неопределенно пожал плечами, то ли огорчаясь, то ли радуясь тому, что этого больше никогда не произойдет, хотя и понятно, что каждый момент всего этого жгуче распаляет кровь и что такие вот женщины есть и в других городках, если он только решит ехать по этой автостраде дальше.

– Поймают меня – поймают и тебя, – пробормотал он.

– Я знаю, – ответил тот, что в кресле. Он открыл коробок и, пошуршав, вынул оттуда спичку, которую неловко, со второй попытки зажег.

Тот, что на кровати, обнаружил – увы, поздновато, – что его спутник успел горкой сложить коробки на покрывале кровати, которая сейчас подпирала дверь. Покрывало на ней было старым и, по-видимому, легко воспламеняемым. Очень легко.

– В тюрьму я не собираюсь, – сказал тот, другой, поднимаясь с кресла. – По мне, так лучше умереть здесь.

И он бросил горящую спичку на горку из коробков.

Все происходило как во сне. У человека на кровати, звали которого Эдвард Лэйк, времени спастись было в обрез. Его развезло настолько, что отодвинуть тяжеленную кровать от двери он бы просто не смог. По этой же причине он не мог и сообразить, что молчание телефона на прикроватной тумбочке вызвано тем, что тот, другой, во время забытья Эдварда выдернул из розетки шнур.

К тому моменту, когда он наконец завозился, пробраться мимо огня к окну уже не получалось. Он был слишком ошеломлен происходящим, и правда состояла в том, что единственно реальной и значимой вещью, совершенной Лэйком за всю его жизнь, было убийство женщины, после которого ехать дальше особо и некуда. А потому возможно, что где-то в своей сокровенной глубине он на самом деле хотел одного: умереть.

На то, как догорает его бывший товарищ, тот, другой, взирал с парковки. Момент смерти Эдварда он ощутил буквально физически и несказанно удивился тому, что произошло следом.

Смерть девушки там, в доме, резанула болью. Но это… это было что-то совершено иное. Под стать другому измерению.

Он чувствовал в себе преображение, глубинную перемену, дающую понять, что теперь он свободен от навязчивого преследования, пусть даже они с Эдвардом шли по жизни из начала в конец бок о бок и рука об руку.

Те, кто ходит в одиночку, передвигаются быстрей. Так что настало время для новых горизонтов и более масштабных целей.