— Напраслины не скажу, не возьму греха на душу. Мне нельзя лгать, с вас Боженька один раз спрашивает, а с меня каждый день.

Только сейчас Зубатый сообразил, что перед ним психически нездоровый человек. Вот и гримасничает постоянно, вроде голова трясется…

— Иди домой, — посоветовал он. — Тебя, поди, потеряли, час поздний…

— А ты не командуй! — оборвала старуха. — Все, откомандовался. Вон как тебя расчихвостили! Как петух щипаный выскочил!

Видимо, она была из тех вечно обиженных, безутешных и обозленных до душевного срыва пенсионеров, обобранных за последнее десятилетие до нитки, отчего с ними уже нельзя было разговаривать.

— Тебе что нужно-то, бабушка? — мирно спросил Зубатый, выискивая глазами Хамзата. — Скажи, я помогу.

— Нет, батюшка, ты себе помоги, — заявила она, прикрываясь рваной рукавичкой от ветра. — Мне-то уж ничего не нужно. Не на этот дом тебе бы смотреть, а на помыслы и дела свои. Неужто и горе не вразумило? Ведь это наказание пришло тебе через ребенка! Он ведь нас через детей учит, через них и наказывает. Бог-то покарал, будто вора — правую руку отсек. Не признаешь, не искупишь греха, ведь и левую отрубит! Замуж дочку выдал заграницу, так ведь и там настигнет его десница!

Зубатого передернуло от знобящего страха и омерзения: такого ему не говорили еще ни за глаза, ни в лицо, ни вслед! На минуту он ощутил полную беззащитность перед этой больной старухой, бросающей невероятные, чудовищные обвинения и угрозы. Ничего сразу ответить не смог, лишь спросил чужим голосом:

— Что же я сделал, бабушка? Убил кого, что ли?

— Ладно бы, убил, другой и спрос тогда. Ведь на муки смертные послал старого человека. И не чужого — предка своего, сродника кровного. Святого старца обрек на геенну огненну!

Он не понял последних слов, переспросил:

— Какого старца? Не знаю я такого!

— Знаешь! И вот свершилось! Пришел час расплаты! Дорого с тебя взял Господь!

Он отшатнулся, а старуха потрясла сумкой и добавила неожиданно низким голосом:

— Ищи Бога, а не власти, ирод! Поди покайся!

— За что покаяться, бабушка? — уже вслед ей спросил Зубатый.

Старуха будто не услышала и заковыляла наискосок через улицу, в сторону торговой палатки, оставив его в сложном, непривычном состоянии замешательства, оцепенения и негодования одновременно.

Когда вернулся телохранитель, Зубатого колотило, и это не ускользнуло от глаз бывшего чекиста.

— Что с вами? — настороженно спросил он, подавая пачку сигарет и зажигалку.

— Ничего, замерз, — обронил он, не готовый что-либо объяснить. — Тебя за смертью посылать…

— Там очередь. — Хамзат рассматривал его придирчиво, будто искал некий внешний изъян в теле. — Что тут произошло, Анатолий Алексеевич?

Зубатый распечатал пачку, прячась от ветра, прикурил сигарету, и от первой затяжки закружилась голова. Он не курил постоянно уже лет пятнадцать, а так, баловался время от времени, чаще всего на охоте, на радостях, когда отстреливал зверя. Впрочем, и выпивал от души тоже по этому случаю, с егерями, от восторга и ликования. И никогда — от горя.

— Старуху сейчас видел? — между прочим поинтересовался он.

— Какую старуху? — у телохранителя была дурная привычка — все переспрашивать, таким образом выигрывая паузу, чтобы проанализировать ситуацию и принять решение.

Эта неисправимая хитрость иногда бесила и обезоруживала. По той же причине Зубатый терпеть не мог американское кино и современную драматургию, где пустоватые диалоги строились на постоянном выматывающем душу переспрашивании, будто собрались глухие и бестолковые. Но если телевизор можно выключить, а со спектакля уйти, то с Хамзатом ничего сделать невозможно, а перевоспитанию этот кавказец не подлежал.

— Она попалась тебе навстречу, — устало объяснил он.

— Встретилась, — признался телохранитель. — Горбатая, с кошелкой…

— Ну и ладно.

Зубатый отшвырнул сигарету и пошел к машине. Крупная, нервная дрожь понемногу улеглась, и теперь лишь изредка потряхивало, словно и впрямь от озноба. Какое-то время он еще открещивался от навязчивого образа полоумной бабки, старался не думать над тем бредом, что она несла, и отвлекался сиюминутными ощущениями холодной, сырой осени, но стоило оказаться в теплом салоне джипа, как вновь заколотило и пришлось стиснуть выбивающие чечетку зубы.

— Что с вами? — затревожился Хамзат. — Лица нет.

— Кажется, простудился. — Зубатый обнял себя и напрягся. — Температура… Давай домой.

— Может, врачу показаться?

— Домой!

Дореволюционный губернаторский особняк по его же распоряжению отреставрировали еще четыре года назад, и теперь Зубатый жил, можно сказать, на казенной квартире с интерьерами девятнадцатого века, с казенной, павловских времен, мебелью, и все это ему напоминало самый обыкновенный провинциальный музей, но никак не дом. Правда, был короткий период, когда ему такое положение вещей нравилось, и он даже успел почувствовать, как стиль быта — архитектуры, красок, убранства, мебели, незаметно начинает диктовать стиль бытия. По крайней мере, месяца три сам Зубатый, и как выяснилось позже, вся семья, начали жить неторопливо, размеренно и при этом, с обостренным чувством заботы и ответственности друг перед другом.

Однако счастливое это время так же незаметно и тогда по неясным причинам для него закончилось, все опять стало как всегда стремительно, суетливо, современно, и он неделями или вовсе не видел Сашу и жену, или только спящими, а старшая, Маша, уже жила у мужа в Коувале. Но странное дело, Катя, потомственная крестьянка из Самарской губернии, дочь механизатора и доярки, за этот короткий период превратилась в барыню со всеми вытекающими последствиями. Вероятно, стены в губернаторском особняке, мебель, камины, лепные узоры — все, вплоть до старинных дверных ручек было насквозь пропитано барственным духом. Сначала появилась домработница, потом кухарка, а когда за счет музея жена выхлопотала себе дворника-садовника, Зубатый не выдержал и всю прислугу выгнал. Катя не разговаривала с ним ровно три месяца, жили в неубранном доме, питались в столовых на работе, после чего, невзирая ни на что, жена завела приходящую помощницу по дому. Он плюнул и перестал обращать внимание на все житейские проблемы.

Пожалуй, с тех пор и начала проявляться нелюбовь к этому дому, спорадически превращаясь в ненависть, и как-то однажды неожиданно для себя и полушутливо он пожаловался директору областного исторического комплекса, как трудно и нелепо жить в музее, и не вернуть ли губернаторский особняк назад, в памятники архитектуры.

Теперь, после проигранных выборов, он должен был съехать отсюда и передать этот музей вновь избранному губернатору Крюкову.