доберемся до низа, пересказывали друг другу разные истории, связанные с замком. Что-то живет, что-то ждет. Замок был нашей первой игрой. Оказался и последней.

5

Мы занимали квартиру на Средней, недалеко от маленького рынка. Вход был со двора, где расправлял свои ржавые плечи турник, на котором выбивали ковры. В окнах, под которыми лежали горы щебня, висели выцветшие занавески.

У меня был свой угол, но настоящим источником радости была комната мамы. Она запретила мне туда входить, но с раннего детства я целыми днями оставался один и мог делать все, что захочу. Я прыгал по огромной кровати и листал женские журналы. Мне казалось, мамин туалетный столик растет сам по себе, вроде собора, что достраивается веками. Тогда я не использовал бы такого сравнения, конечно. У меня было иное сравнение, связанное с зеркалом, что стояло запыленным, кроме центральной части, в которую смотрелась мама. Я представлял себе, что смотрю на мир через окно, усыпанное черным снегом.

А рядом лежали сокровища: чашка, полная клипс, брошек в виде насекомых, кусочков черепашьего панциря на шнурке. Я наносил на лицо боевую раскраску мамиными тенями и карандашами. Обвешивался бусами. Склеенные липкой лентой тюбики помады изображали патронташ. Я нацеливался феном в зеркало и говорил: «Сдохни».

6

Бомбочки, как ничто иное, подходили Сикорке. Не помню, были мы знакомы с ним раньше или в первый раз увиделись на свалке. Помню, что он копался в каждой мусорке, не пропускал ни одной. Часто обшаривал двор нашего сельпо, «Сполэм», на Школьной улице. Ранец его вечно был полон пустых аэрозольных баллонов. Сикорка заявлял, что на свалках всякое может случиться, а запас карман не тянет.

Как-то раз мы пошли на свалку, а он уже был там, король цветных дюн. Поджег гору мусора и стоял, руки в брюки, будто глядел на пылающий город, только что им завоеванный. С серьезным лицом. Мы подошли, и Тромбек спросил у Сикорки, что тот, собственно, делает. Сикорка посоветовал спокойно подождать, ну мы и стояли, смотрели на огонь. Мусор горит не так, как что-то другое, – огонь задыхается, не достигает полной силы, лишь изредка высовывает синий язык над закопченными краями.

И действительно, взрывов стоило подождать. Аэрозоли взрывались одна за другой, разбрасывая мусор, а лицо Сикорки светилось восхищением. Обычно-то он редко улыбался. Мы сразу же разбежались в поисках новых баллонов. Сикорка был прав, найти их было непросто. Я нырял за ними в мусор. Хотел принести больше остальных. Никто не хотел, чтобы этот вечер кончился, и все поздравляли Сикорку с блестящей идеей. Мы долго разводили огонь, потом напряженно ждали грохота и необычайного вида горящей бумаги, медленно опускающейся с темнеющего неба.

И мы начали туда возвращаться, к отчаянию Сикорки, который уже тогда ценил одиночество. Раскладывали бомбочки хитрыми способами, старательно разводили огонь так, чтобы последовательность взрывов была максимально зрелищной. Несколько раз мы теряли контроль. Огонь становился метровой стеной, видной издалека. Однажды я понял, что огонь везде вокруг нас. Мы бросились наутек, а вокруг нас стреляли бомбочки, как будто мы прорывались через минное поле.

У нас был самый настоящий враг. Пан Герман искал на свалке выброшенные сокровища, потом грузил их на тележку и тянул в свою хату за городом. Он выследил нас и начал преследовать. Залегал в засаде и выскакивал из укрытия. Рассчитывал застать нас врасплох, но его присутствие выдавала тележка, стоящая за сеткой. Мы со смехом разбегались, каждый в свою сторону, а пан Герман только дергался, будто пес на короткой цепи.

7

Через год-другой мать все же отвела меня в районную поликлинику на Монюшко.

Она крепко держала меня за руку и все время повторяла, что никто мне больно не сделает, а если и сделает, то я сам этого хотел. Переживала о чем-то своем и отстраненно тянула меня через весь Рыкусмыку.

Поликлиника размещалась в длинном одноэтажном здании, запах внутри подавлял. Мы уселись в зеленоватом коридоре. С плакатов на стенах на меня смотрел грустный карапуз под угрозой рахита; его старший товарищ пил молоко и отправлялся в детский сад, а Тромбек, ждущий с отцом своей очереди, был удивительной смесью их обоих. Он сидел напротив меня, придавленный красной рукой папы, и болтал ногами. Потом исчез в кабинете – к сожалению, слишком ненадолго. Подошла моя очередь.

Я очень боялся, что врач вставит мне в ухо иглу. Но этого не случилось. Он лишь поковырял ваткой, посветил внутрь, вынул черный аппаратик и с минуту что-то делал с ним близ моего уха.

– Слух обычный, – сказал он. – Я давно не видел настолько чистых ушей. Если вы хотите моего честного мнения, то я бы советовал пойти к другому врачу, – добавил он, со значением постукивая себя по лысине.

8

На кладбище, под вечер, мы играли в прятки. Дети из других городков наверняка не смогли бы этого понять. Но мы боялись коридора в замке, и на могилы нам страха не осталось.

Кладбище закрывали в восемь вечера. Вскоре после этого мы перебирались через стену. Мы тянули спички, и тот, кто вытягивал короткую – странно, но чаще всего это оказывался Блекота, – становился лицом к двери часовенки, а четверо остальных неслись к заранее присмотренным местам. Я забирался на клены и каштаны так высоко, как только мог, а потом так крепко прижимался к ветви животом, как будто хотел стать ее частью.

Вдобавок DJ Кривда научил меня, как вламываться в большие склепы. В этих случаях я закрывал за собой решетчатые двери и съеживался в уголке, прикрывая рот рукой. Или бежал как можно дальше, чтобы спрятаться за какой-то непримечательной декоративной стенкой. Наступала тишина. Мы искали, нас искали.

Мне так никогда и не хватило смелости спрятаться в могиле. Это сделал Тромбек, причем, к несчастью, именно когда я водил. Я стащил DJ Кривду с крыши часовенки, обнаружил в огромном дупле Блекоту и треснул по уху Сикорку, что задремал за каменным ангелом. И только Тромбека я никак не мог найти. Я двинулся наверх, к концу аллейки, где росла высокая трава и покрывались трещинами заброшенные могилы. Шел я на нервах, потому что мне уже все надоело и хотелось домой. И вдруг в мою сторону двинулся кусок надгробной плиты. Я орал до тех пор, пока не увидел, как из ямы сверкают веселые глаза Тромбека. Он прекратил смеяться только тогда, когда я ему врезал, и мы покатились, сцепившись, назад, в сторону часовни.

И еще раз мы стали свидетелями чего-то необычного. Услышали такие стоны, которые могут издавать только души в аду. Из-за потрескавшегося надгробия взметнулась черная шевелюра. Мужчина заметил нас и сбежал, подтягивая джинсы. На могиле лежала девушка в спущенных до колен брюках и измятой блузке. Плакала; но когда мы спросили, не помочь ли ей, нашла свою обувь в траве и тоже сбежала.

Я любил разглядывать снимки и придумывать истории умерших. Те, чьи могилы стережет крест, соображал я, попали на небо. А те, у кого памятники пусты, – в аду. А еще я вычитал год рождения из года смерти. И таким образом заметил, как много молодых женщин умерло в Рыкусмыку.

9

Словно проклятья, изрыгаемые человеком с перерезанным горлом. Словно звук лица, разбиваемого о стену. Вой избитого пса. Стон вьючного животного, которое вот-вот рухнет наземь. Вот что-то наподобие этого.

Я сперва думал, что это мертвые зовут меня, но мама сказала, что мертвых нет. Бешеный голос, сперва еле слышный, усиливался год от года. Раз это не мертвые, подумал я, значит, меня зовут живые, которым это нужно. Я обошел кирпичный дом на Средней – серое здание с отваливающимися водосточными трубами – и пробрался на чердак. Я бродил среди перевернутых кресел в неработающей части детского сада. Все впустую. Каждый звук усиливается, когда приближаешься к его источнику, – здесь не так. Везде было одинаково страшно и тихо/громко.

Я взял с собой хлеб и сотенную бумажку с портретом Варынского[3] и сбежал.