доносится ветром легкий, душистый дымок ладана, от которого у меня кружится голова и тихо закрываются глаза. Но я остаюсь далеким страху смерти, и, полный сладкого ощущения жизни, не думаю о грядущем конце... Я угадал -- Зине семнадцать лет, она сама сказала мне это. Я познакомился с ней и с её родителями и был у них в доме. Случилось это вот как. Вчера утром ко мне вбежала Зина, со смертельно бледным лицом, с упавшими и рассыпавшимися по спине волосами (у неё длинные С золотистым отливом, волнистые волосы). Она задыхалась и едва могла проговорить: -- Ради Бога... пойдемте к нам... помогите!.. Я едва поспевал за ней, так быстро шла она впереди меня. Её мать лежала на диване в глубоком обмороке, отца не было дома, и Зина, испробовав все, известные ей средства, не могла привести ее в чувство и потому обратилась ко мне. Узнав в чем дело, я немного смутился. Знаком я с медициной, может быть, ещё меньше, чем эта девушка, и те скудные познания, какими я обладаю, в таких случаях всегда вылетают из моей головы. Но я не показал виду, что мне это дело незнакомо. Я стал командовать. Воды! Вина! Одеколону! -- и усердно брызгал, растиpaл, мочил голову и виски неподвижно лежавшей, почти без дыхания, женщины, невзирая на то, что от неё уже пахло и вином, и одеколоном, к которым, вероятно, уже прибегала Зина прежде, чем позвать меня. Девушка почему-то верила в мое искусство, торопливо подавала все, что я требовал, и смотрела на меня глазами, полными ожидания и надежды. Как это ни странно, но я оправдал её веру в меня. После десяти минут работы, вогнавшей меня в пот, бедная женщина очнулась и раскрыла глаза. Зина бросилась к ней, припала головой к её груди и разрыдалась. Но тотчас же вскочила и схватила мою руку обеими руками. -- Благодарю вас, -- сказала она, сияя мокрыми, счастливыми глазами: -- Вы были так добры!.. В эту минуту она была положительно прекрасна. В бледном, чуть порозовевшем лице еще мешались испуг и радость, слезы и улыбка; губы еще кривились и прыгали, а темно-синие глаза сияли, как две звезды, в длинных лучах мокрых ресниц. Она была в светлом, утреннем платье, бледно-розового цвета, с открытой шеей и руками матово-молочной белизны. От неё веяло чистотой и свежего первого снега. Я ушел от неё смущенный, с легким, болезненно-сладким дрожаньем в груди... В яхт-клубе танцевальный вечер. Зина просила меня быть там. Она будет в длинном, белом платье -- первое длинное платье, которое, наконец, родители разрешили ей надеть. Зал яхт-клуба -- большой и светлый. Стены украшены флагами, вымпелами, маленькими изящными моделями яхт, лодок, яликов и гичек; вместо багетов для занавесей -- весла, вместо занавесей на окнах и дверях -- белые, косые паруса. Пол дубовый, некрашеный, гладко выструганный, покатый в обе стороны. Зал производит впечатление палубы большого корабля. Освещён электричеством. Члены яхт-клуба держат себя хозяевами. Это, большей частью, богатые молодые люди, красивые, здоровые, с загорелыми лицами и руками. Гости-дачники, нарядные девушки и дамы и мужчины в черных костюмах. Быстро знакомятся, оживленно болтают. Гремит духовой оркестр. Начинаются танцы. Я пришёл один и сел у стены. Ко мне подходит Зина с молодым человеком похожим на Дориана Грея. Его зовут, как я потом узнал, Володя Турцевич. Он -- член яхт-клуба и обещает в тот же вечер покатать нас на яхте. Зина тотчас же оставляет его руку и садится со мной рядом. Володя Турцевич краснеет и окидывает меня свирепым взглядом. Однако, ничего не говорит и отходит. Потом возвращается и напоминает Зине: -- Мазурка -- моя! -- Нет, -- говорит она пренебрежительно. -- Но вы обещали? Она молча пожимает плечом. -- С кем же вы будете танцевать мазурку? -- спрашивает он с дрожью раздражения в голосе и снова бросает в мою сторону свирепый взгляд. -- Я больше не буду танцевать... Володя обескуражен. У него от обиды глаза наливаются слезами. Он вздыхает, и, круто повернувшись, уходит. -- Отчего вы не хотите больше танцевать? Не считаете ли вы себя обязанной занимать меня, потому что я пришёл сюда по вашей просьбе? Зина краснеет и потупляет глаза. -- Нисколько! Я не очень люблю танцевать... Зина знает, что я писатель и, невидимому, очень интересуется моей особой. Я заметил это по её глазам, смотрящим на меня с напряжением крайнего любопытства, и по её усиленному вниманию, с которым она слушает меня. Она заговаривает о литературе и при этом непременно краснеет и мило смущается. Её родители относятся ко мне также с большим уважением. Это люди, заключившее всю свою жизнь в небольшом кругу супружеских и родительских отношений. И на литературу, а в частности на меня, смотрят, как на пособие для воспитания их дочери. Они сидят рядом с нами, прислушиваются к нашему разговору и благосклонно улыбаются... Зина как-то нервно настроена, часто и отрывисто смеется, быстро оглядывается по сторонам и почему-то избегает встречаться со мной глазами. Её нервность волнует, возбуждает меня. Я тоже часто смеюсь и, должно быть, говорю смешные вещи, потому что она кажется чрезвычайно веселой... Вот раздаются звуки мазурки, она живо схватывает мою руку и умоляющим голосом спрашивает: -- Вы совсем, совсем не танцуете? -- Когда-то танцевал; вероятно, уже успел позабыть... -- Ах, нет, наверно не забыли... Пойдемте, один тур... Я пробую отделаться шуткой: -- А как же Володя Турцевич? -- Бог с ним, -- говорит она, поднимаясь, и загадочно улыбается. Я тоже встаю. Она в белом, слегка декольтированном, платье, с обнаженными до плеч руками. Белизна окутывающего ее газа окружает ее как будто облаком, прохладным, чистым и сияющим. Я беру её руку и тихо говорю ей: -- Вы такая чистая и белая... Я назвал бы вас утренним инеем... Она благодарно и смущенно смеется. Вам, наверно, холодно со мной? -- Бррр, как холодно!.. Мы срываемся с места и несемся. При повороте в конце залы я вижу Володю Турцевича, стоящего в углу со скрещенными на груди руками. Он бледен, кусает себе губы и смотрит на нас хмуро, сердито. Зина порхает, как бабочка, и когда я обнимаю ее за талию, мне кажется, что она сейчас рассеется, как облако, и у меня в руках ничего не останется. Лицо её горит, глаза сияют... В антракте, после мазурки, к нам подходит Турцевич. Он имеет решительный вид и продолжат держать руки скрещенными на груди. -- Вы со