и сижу долго, ни о чем не думая, тупо следя за белыми барашками, снова и снова, без конца прибывающими к берегу. Меня всего проникает глубокое спокойствие. Кажется, что все эти шумы, все это смятение и страх вырвались из моей души наружу, и там воцарилась мертвая, жуткая тишина пустоты... Так сижу я час, два часа, может быть, больше -- не помню, сколько. Когда встаю, то едва могу двигать окоченевшими руками и ногами. С трудом поднимаюсь на холм и медленно бреду по кладбищу. Вороны все кричат, деревья шумят. Мне нестерпимо холодно. Нужно чем-нибудь согреться. Хорошо бы выпить большой стакан крепкого вина! Я мечтаю о вине и дохожу до яхт-клуба. Здесь я встречаюсь с Володей Турцевичем. Мы сходимся у буфета, и он делает свое молодое, безусое лицо холодно-суровым, заметив меня. Но сдержанно здоровается и потом требует себе стакан вина. Как раз в одно время буфетчица наливает ему и мне по стакану вина. Мы протягиваем руки и берем свои стаканы. Он приближает свой стакан к моему, с явным намерением чокнуться со мной. Я нахожу это большой любезностью с его стороны и мысленно отмечаю это, как факт, говоривший в его пользу. Но в ту минуту, когда наши стаканы уже должны были коснуться друг друга -- он круто поворачивается ко мне спиной, чокается с кем-то и выпивает вино, оставив меня с протянутым в руке стаканом. Я констатирую и этот факт, уже не говорящий в его пользу, и уже не мысленно, а вслух : -- Это невежливо, молодой человек... Затем я выпиваю свое вино, расплачиваюсь и отхожу от буфета. Турцевич нагоняет меня, красный, задыхающийся от злости и, преградив мне дорогу, отчеканивает, уставившись в меня злыми глазами: -- Прошу вас не учить меня вежливости!.. Я смеюсь и отвечаю в его стиле: -- Телеграмма с запозданием... Но будьте добры, пропустите меня!.. Он бледнеет, тяжело дышит, и губы его прыгают от гнева. Вы -- нахал! -- вдруг выпаливает он ни с того, ни с сего: -- Я постараюсь, чтобы вам воспретили вход в яхт-клуб!.. -- Хорошо, -- говорю я: -- вы постараетесь, чтобы мне воспретили вход в яхт-клуб. Не достаточно ли, однако, этого для того, чтобы вы, наконец, дали мне дорогу?.. Мое спокойствие действует на него, как струя холодной воды на зажженный фейерверк, который шипит, трещит и, в конце концов, гаснет и перестаёт вертеться. Турцевич теряет под собой почву, краснеет, снова бледнеет, отходит в сторону и с преувеличенно вежливым жестом говорит: -- Пожалуйста!.. Я торжественно прохожу мимо него. Все присутствующие смеются. Его губы кривятся, он кусает их и едва удерживается, чтобы не расплакаться, как дитя... Я присаживаюсь в стороне к столику, беру газету и читаю. Изредка поднимаю над газетой глаза и слежу за ним. Он стоит у буфета и пьет стакан за стаканом. Я считаю: он пьет уже четвертый стакан. До моего прихода он, вероятно, выпил столько же, если не больше. Потом он отходит, тяжело опускается на стул и задумывается, уронив голову на грудь, и закрыв глаза. В комнате вдруг становится тихо, и слышен ветер, шумящий за стенами клуба в березах и соснах. Кто-то смотрит в окно и про себя говорит: -- Вот идет Зина Каменева... Кого она в этакую погоду ищет?.. Глаза всех устремляются на Турцевича, потом на меня, Он вздрагивает, но делает вид, что ничего не слышит и не замечает. Я прикрываюсь газетой и усиленно стараюсь вникнуть в строчки передовой статьи о мароккских делах. -- Не трудно угадать, кого она ищет, -- говорит мой сосед, молодой человек, с бритым лицом и хитро смеющимися глазами. Я скорей чувствую, чем вижу, что он при этих словах кивает в мою сторону. Слышится сдержанный, шипящий смешок, и кто-то язвительно хихикая, громко замечает: -- Идея свободной любви, проповедуемая нынче в литературе, проводится, как видите, и в жизнь... Эта шпилька уже явно направлена в меня. Она вонзается мне в сердце и производит в нем целую бурю, которую я едва сдерживаю. Но молчать дольше я не могу. Тут дело касается не только меня. Они порочат ни в чем неповинную девушку. Я откладываю в сторону газету и, стараясь казаться спокойным, обращаюсь ко всем со следующими словами: -- Мне кажется, господа, что вы клевещете на совершенно невинную девушку. Я хорошо знаю ее, и могу поклясться, что она не совершила ничего, что могло бы бросить на нее хоть малейшую тень... Мое заявление является для всех неожиданным и потому производит впечатление. Сразу водворяется тяжелое, неловкое молчание. Никто не решается возразить... Тогда Турцевич встает и с минуту смотрит на меня помутневшими от опьянения глазами. -- Вы лжете! -- тихо и отчетливо говорит он глухим, дрожащим голосом: -- Вы лжете! -- повторяет он снова и садится на свое место. Его лицо дергается гримасой внутренней боли, и руки на коленях слегка подпрыгивают. -- Вы мне за это ответите! -- говорю я, бледнея, и начинаю дрожать всем телом. Я роюсь в боковом кармане и достаю свою визитную карточку. Кто-то берет ее у меня и передает Турцевичу. Потом мне приносят его карточку. Всем ясно, что это вызов на дуэль. Снова в воздухе повисает, тяжелое молчание. Я прячусь за газету и тихо дрожу. Я оскорблен до глубины души за бедную девушку, и во мне глухо кипит злость. Мне хочется еще сказать Турцевичу что-нибудь злое, едкое, чтобы уколоть его в самое сердце. Но я знаю, что после вызова разговаривать с противником не принято, и я молчу, стиснув зубы... -- Хотел бы я посмотреть на того храбреца, который в такую погоду выедет в яхте на озеро! -- снова говорит стоящий у окна, ни к кому не обращаясь. Я смотрю на Турцевича в упор. Он поднимает, глаза и вызывающе смотрит на меня. Я говорю, усмехаясь: -- Едва ли такой найдется. Многие храбры только на словах... Турцевич решительно вынимает бумажник, роется в нем, выбрасывает на стол деньги и громко говорит: -- Получите с меня!.. Буфетчик возится с чем-то за стойкой и медлит. Турцевич стучит, по столу чайной ложкой и раздраженно кричит: -- Получите же!.. Он уходит, окинув меня презрительным, уничтожающим взглядом. Я сижу еще минут пятнадцать и тоже ухожу... Падает снег. Крупные, белые хлопья кружатся, вьются, падают на землю и тают. Воздух от них кажется белым и пахнет свежо и резко, совсем по-зимнему. Темная, холодная вода озера жадно поглощает