— Что произошло?

— Не знаю, спроси у Петрея.

— Я тоже ничего не знаю, клянусь Геркулесом! Не могу протолкнуться вперёд… Хотел бы…

— Да что случилось?

— Думаю, что-то серьёзное, клянусь Юноной Монетой!

— Серьёзное?.. Лучше сказать — ужасное!

— Кто это говорит, о боги? Кто?

— Авдений, клянусь Геркулесом! Авдений был рядом с претором Помпонием, когда прибыл гонец.

— Гонец? Что, гонца прислали?

— А ты разве не знаешь?.. Вестник из лагеря Фламиния.

— Нет, от Гемина. Гонец прибыл из лагеря Гемина.

— И что нового?

— Было сражение?

— Ганнибала разбили?

— Да когда же прикончат этого варвара?..

— Что, убили этого коварного и хитрого карфагенянина?

— Я искренне верю в Гая Фламиния. Он человек открытый, смелый, честный, друг народа, противник патрициев[2]…

— Что до меня, то я ему нисколько не верю…

— Он заносчив и легкомыслен…

— Поносит богов…

— Груб и нечестив…

— Да ладно, скажите же наконец, что за вести привёз из лагеря гонец?

— Нас разбили…

— Эй, спишь, что ли? Тебе, верно, привиделся дурной сон?

— Я говорю правду, клянусь Юпитером Феретрием… Правду… Консул Фламиний и его армия разбиты… в пух и прах…

— Ужасное несчастье… Резня…

— Уверяю тебя, это была вторая битва при Аллии…

— Да ты, святотатец, издеваешься над богами-покровителями Рима! Они никогда не допустили бы столь страшного события.

— Боги наслали на нас беду за наше неверие…

— О какой это беде вы говорите? — спросил один из только что подошедших.

— Наши войска разбиты… Погибли оба консула…

— А их армии разбежались…

— Десять тысяч римлян убито.

— Ливии Космиций слышал, будто ферентарий упоминал про двадцать тысяч!

— Да нет, тридцать, на нашу беду. В том убеждал меня Тит Вергунтей, а он был рядом с претором, когда прибыл посланец.

Так судили горожане в толпе, которая непрерывно присоединялась к той кучке, что стояла у ступеней курии. Легко представить уныние, охватывавшее людей, и возраставший, ширившийся с каждым мгновением страх, да оно и понятно.

А тут ещё, удесятеряя неизвестность, страх и людской ор, по следам ферентария подоспели два верховых легионера, подавленных, выбившихся из сил, верхом на взмыленных лошадях, облачённых в доспехи, поскольку состояли они в тяжёлой кавалерии, полагавшейся каждому легиону.

Возле курии легионеры спешились, справились о преторе и, отвечая обрывками слов на вопросы окруживших их людей, не без труда растолкали, ожесточившись, взволнованную подозрениями да слухами нахлынувшую на них толпу и проложили себе дорогу в курию.

А в это время на ближайшей площади Комиций, а точнее, возле статуи Пифагора, сошлись двое мужчин, остановились друг против друга; каждый смерил встречного взглядом, и оба тихонько вскрикнули от изумления.

Площадь Комиций была в это время пустынной, потому что находившиеся там люди, занятые беседой или просто гулявшие, привлечённые шумом, последовавшим за прибытием гонца из военного лагеря, бросились к расположенному чуть ниже форуму, спускаясь по короткой, но широкой лестнице, соединявшей две площади.

— Варвар! — воскликнул тот из двух встретившихся людей, что был помоложе.

— Осквернитель, — ответил другой глухим голосом, и на лице его изобразилось презрение; слово это он выдавил с довольно-таки скверным произношением, выдавая слабое владение латинским языком.

Тот, что помоложе, в свои двадцать восемь лет был крепко сложен, довольно высок и строен, элегантно одет; черты его лица были правильными и выразительными, цвет кожи у него был умеренно-смуглый, глаза тёмно-карие, живые, поблескивающие искорками. Кудрявые светло-каштановые волосы отличались густотой, борода была подстрижена с большой тщательностью. По способу носить тунику и украшенную узкой полосой тогу молодой человек казался принадлежащим к сословию всадников. По его виду легко было понять, что молодой всадник всеми средствами хочет подчеркнуть данную ему природой красоту.

Другой мужчина, одетый по римской моде в белую тунику и тогу зеленоватого цвета, небрежно заброшенную за плечо, ростом был тоже высок, худощав, но мускулист и, кажется, очень силён. Лицо его было таким смуглым, что с первого взгляда в человеке этом узнавали африканца. Нос его был слишком велик у ноздрей и слегка вздёрнут; пухлые, выступающие вперёд губы, угольно-чёрные маленькие зрачки, точно такие же, грубые, как свиная щетина, курчавые и короткие волосы делали африканца непривлекательным.

Оба этих человека стояли молча, окидывая один другого далеко не дружелюбными взглядами.

Первым, медленно и тихо, заговорил всадник:

— Значит, ты ещё в Риме, Агастабал?

— Да, и не уеду отсюда, пока ты, Луций Кантилий, будешь…

— Молчи, ради Юпитера Всеблагого, Величайшего, — поспешно прервал Агастабала Луций, с опаской оглядываясь. — Молчи, заклинаю твоими богами, злой карфагенянин!

На этот раз Агастабал повёл вокруг испуганными глазами и проговорил энергично, но приглушив голос:

— Молчание за молчание… или смерть за смерть!

Лицо римлянина исказилось судорогой, глаза сверкнули пламенем страшного негодования, и правая рука невольно потянулась к поясу, стягивавшему тунику на талии, явно в поисках рукояти скрытого там кинжала.

— Берегись своих врагов, римлянин, — вымолвил карфагенянин, отступив на шаг, — и смотри, если…

— Ты, значит, не хочешь покинуть Рим, гнусный шпион?

— Я уйду вместе с Ганнибалом, но только тогда, когда Ганнибал разрушит и сровняет с землёй твой проклятый Рим, — издевательски ухмыльнулся в ответ карфагенянин.

— О Марс Мститель!.. Хорошо… Я не дорожу жизнью, но прежде пойду и расскажу претору о том, что в стенах Рима находится карфагенский лазутчик… И если я умру, то, по крайней мере, спасу родину от твоих происков. Ты тоже умрёшь, мерзкий варвар…

Так говорил тихим взволнованным голосом, но с большим воодушевлением молодой римлянин, устремив сверкающий ненавистью взгляд на карфагенянина, а тот, скрестив руки на груди, угрожающе разглядывал Луция Кантилия, а потом издёвка снова появилась на его лице, и он произнёс:

— Понимаю… Ты не боишься смерти… А что будет с Флоронией?

При звуках этого имени разгорячённое, залитое яркой краской возмущения лицо молодого человека мгновенно покрылось мертвенной бледностью, руки его безвольно повисли, и Луций, опустив голову на грудь, глубоко вздохнул. Вздох этот был подобен рыку раненого зверя.