либо сгибнувъ или застывъ. Возвращеніе, возвратный порывъ означаетъ не топтанье на мѣстѣ и не стагнацію, но иной витокъ по лѣствицѣ духа: лѣствицѣ, что не имѣетъ конца. Иными словами, эпистрофическія тенденціи (которыя и породили философію) не только благотворнѣйше вліяютъ на культуру, но и созидаютъ её[2]. – Но также и читатель долженъ совершить возвращеніе – эпистрофе: изъ горнихъ сферъ палъ онъ, родившись, и долженъ возвыситься вновь: въ горнее.

Я не могу обойти молчаніемъ Ю.А.Шичалина, написавшаго замѣчательную книгу «Античность – Европа – История», в коей вначалѣ разсматривается феноменъ возвращенія (эпистрофе) въ первой европейской культурѣ, и не дать ему слово: «В одном из поздних неоплатонических текстов, в комментарии Дамаския на «Филеба» Платона дается интересная оценка мифа о Прометее: Прометей не просто осуждается в своей деятельности, направленной на разрушение идеального образца, на отход от него к становлению (proodos), но и противопоставляется Эпиметею, который является символом возвращения к изначальной целостности (epistrophe) и потому достоин предпочтения. Ясно, что Дамаския занимает не сам миф, а его символическая значимость, проявившаяся уже в именах ПРОметея и ЭПИметея, но тем показательнее этот пассаж в целом <…> В неоплатонизме была разработана триада категорий, имеющая универсальный методический смысл и применимая к любому процессу <…> В случае, когда речь идет о том, что изъято из сферы времени, эти три категории характеризуют способы бытия по отношению к более высокому началу или к себе самому: изначальное пребывание в силу своей полноты провоцирует выступление за свои пределы, исхождение в сферу большей дробности, отступление от самого себя; а затем наступает процесс возвращения к себе, к изначальной целостности, причем в ходе этого возвращения достижение исходной полноты не отменяет смысла процесса исхождения, а впервые обнаруживает этот смысл в структуре целого. Разработка этих категорий, намеченных еще у Плотина, была произведена Порфирием и воспринята и развита Проклом и Дамаскием.

<…> Каждый шаг вперед оказывается действительным только в том случае, если в нем есть момент остановки и возвращения к тому, от чего он уводит. То, что вся история духовной жизни Европы есть история возвращений, – иногда к тому, чего не было [въ исторіи; но что могло и можетъ существовать какъ идея – М.Р.], – но что – именно в обращении к нему – обретает жизнь, – заставляет нас сегодня – для утверждения в собственном бытии и ради сохранения жизни – еще раз вернуться к самим себе и вновь пройти нехожеными путями нашей собственной мысли»[3].

Отмѣтимъ, что выработанная европейскою мыслью мысль объ этапахъ эволюціи того или иного вида, типа сущаго, хотя словно и имѣетъ въ себѣ нѣчто не могущее быть въ полной мѣрѣ корректно использованнымъ во временныхъ историческихъ условіяхъ (поскольку носитъ чисто метафизическій характеръ), вполнѣ примѣнима къ нашему случаю, который всецѣло – въ ея лонѣ.

* * *

Мы – авторы – люди, не имѣющіе то или иное ученіе какъ свою границу: мы устремлены быть шире и глубже.

Мы – противъ мертвящихъ вѣяній какъ матеріализма всѣхъ сортовъ, такъ и идеализма для массъ.

Мы не «православные», не «католики», не «протестанты», полоненные слѣпотой духовной и мракобѣснымъ фанатизмомъ: для насъ не вѣра (и не догма), но символъ есть вещей невидимыхъ обличеніе. Но мы религіозны – и много болѣе глубоко, нежели христіане историческіе: вспомнимъ Бердяева: «Леонардо да Винчи, Гете или Ницше болѣе излюбленныя дѣти Божьи, чѣмъ множество служителей историческаго христіанства», ибо «мука всякаго подлиннаго творчества есть мука религіозная».

Мы не масса: мы не немотствуемъ о главномъ: мы имѣемъ главное въ сердцахъ нашихъ.

Мы – не одно: я за то, чтобы не было одного направленья, но былъ діалогъ; чтобы не было "заказывающаго музыку" – одну, – но было нѣсколько мелодій, въ полифоніи и контрапунктѣ сливающихся въ симфонію. Наши авторы разныхъ міровоззрѣній и печатаются въ той орѳографіи, въ какой считаютъ нужнымъ.

Однако есть и общее для насъ направленіе въ культурѣ – символизмъ. Символизмъ – то что объединяетъ авторовъ; се путеводная наша звѣзда. Символъ – вездѣ и нигдѣ, внутри насъ и внѣ насъ. Символомъ пропитана насквозь вся культура съ самого ея начала: всѣ пророки мудрствовали, облекая мудрость свою въ символъ; всѣ люди науки используютъ символъ; даже лепетанье юнца – и то исполнено символизма. Символъ – и только символъ – зачинаетъ Личность въ человѣкѣ. Символъ – то, что возводитъ насъ къ Единому, это искры Отчаго, изображенія тамошняго въ здѣшнемъ, Единое-внутри-насъ[4].

Иное общее для насъ: вѣрность Духу и вѣрность Истинѣ, свои стези, взбираніе по лѣствицѣ Духа на свой манеръ и внѣ византійства сознанія, внѣ нѣмецко-протестантской буржуазности, внѣ галло-римской либеральности.

Мы не тѣ, кто дѣлитъ, дѣлитъ, дѣлитъ, и въ семъ дѣленіи видитъ нѣкій "прогрессъ": такова наука. – Мы объединяемъ: философію, словесность, мистику, религію. И въ этомъ смыслѣ продолжаемъ тѣ традиціи русской словесности, кои отмѣтилъ въ свое время Штейнеръ[5]. – Рѣчь идетъ объ образцахъ высокаго слова, ничего общаго не имѣющихъ съ беллетристикой и фельетономъ, этими порожденіями мастеровъ общедоступнаго, но родственныхъ всему высокому – отъ миѳическаго Орфея до послѣднихъ, единичныхъ образцовъ высокаго въ XX–XXI вв., остальное – для бѣдныхъ (любого рода). Сказанное означаетъ: не философія (нынѣ лишенная эстетическаго измѣренія), не наука (не вѣдающая истоковъ собственныхъ), не искусство и не поэзія (лишенныя философскихъ глубинъ, слишкомъ мелкія и неглубокія часто, слишкомъ часто), не мистика (забывшая о трезвой осмотрительности), – но синтезъ: философіи, науки, поэзіи, искусства, мистики.

Инымъ общимъ для насъ является непріятіе пластмассоваго и бескрылаго нашего времени, непріятіе духа эпохи, непріятіе хаоса, непріятіе нечестія и безсмыслицы постмодерна, его абсолютной непріемлемости во всѣхъ отношеніяхъ. Потому на нашемъ стягѣ написано: прочь отъ постмодерна – къ модерну и до-модерну.

Мы не пасынки постмодерна, онъ пошлъ для насъ. Мы беремъ отъ модерна и до-модерна ту не могущую быть растраченной энергію символа, которая не можетъ быть отмѣнена, или осмѣяна, или пародирована тѣмъ или инымъ видомъ постмодерна и должна быть проявлена – нами. И Вѣчность для насъ – нѣчто вожделенное, а современность (для многихъ изъ насъ) – лишь саркома на тѣлѣ исторіи. Иными словами: мы бунтуемъ противъ временнаго во имя Вѣчности и ради Нея лишь и созидаемъ нами творимое[6]…

Многое (но, конечно, далеко не всё) публикуемое въ нашемъ альманахѣ роднитъ съ Серебрянымъ вѣкомъ не только вышеперечисленное, но и тщанія иныхъ авторовъ возогнать эстетику до уровня мѣняющей дѣйствительность мистеріи, возогнать Слово до уровня теургіи, тщанія въ Словѣ явить синтетическое искусство…Мы чаемъ, что не всё потеряно, что многое еще возможно…но выздоровленіе духовное должно быть зачинаемо немногими, чтобы не сказать однимъ