всей его невыразимой прелести. Поистине, край этот недаром зовется благословенным. Кто хоть однажды встречал восход солнца на его вершинах и в летнюю ночь смотрелся из его глубин в бездонно- манящее небо, с огромными, как нигде в свете, звездами,—тот навсегда проникся чувством священного восторга и преклонения пред Создателем, явившим миру эту ослепительную жемчужину.

И не только волшебной красотою своей, обилием плодов земных и сокровищами недр богат и именит сей легендарный край. Его суровое прошлое пестрит такими подлинно героическими образами и примерами, так насыщено несравненными образцами силы и высоты человеческого духа в его лучших проявлениях, что слава о них, в виде захватывающих былин и сказаний, давно уже, перешагнув его пределы, прошлась по лицу земли и, заслужив бессмертие, сделала Кавказ неизменным любимцем муз первейших поэтов всех времен, живших в подлунном мире.

Но небывало чуден Кавказ весной! Хорошо в эту пору обновления природы бродить по его тропинкам, карабкаться на скалы и, прислушиваясь к немолчному шуму низвергающихся в царящем вокруг безмолвии вод, полной грудью вдыхать живительный воздух гор, отдающий запахом прели, диких сосен и пробивающихся трав. Хорошо, вдруг остановившись, следить завороженным взором за плавными кругами горного орла на фоне дремлющих в полусне снеговых великанов и как то по особенному голубых небес.. В такие мгновения мысль, на минуту обретая крылья, взмывает ввысь, тело как бы теряет ощущение земного бытия, а душа, отрешаясь от мирской суеты, растворяется в единой гармонии Жизни, побеждающей Смерть. И лишь неожиданное блеяние вспугнутой чем то глупой овцы из близ пасущейся отары5, или коснувшийся ноздрей кизячный6 дымок, что синими струйками всползает вверх от оставшихся внизу плоскокрыших каменных домиков, приводит в себя забывшегося мечтателя...

Да не гневается терпеливый читатель за столь пространное начало рассказа, не совсем, может быть, совпадающее с названием последнего. Однако, жившие на Кавказе и любящие его поймут, как трудно, при описании чего-либо, случившегося там, удержаться от посильного воздания должного сказочным красотам этого вечно юного уголка нашей стареющей планеты. Полный своеобразной экзотики, Кавказ, зачастую, лукаво готовит человеку такие неожиданные, порой мало вероятные, сюрпризы, которые, равно как и снежные бураны среди летнего зноя, где нибудь еще покажутся почти немыслимыми. Натура коренного кавказца, то горячая и стремительная, как горный поток, то детски-доверчивая и мечтательная, как тихий осенний день, так же непостоянна, как и его родина.

И в известной степени под влиянием неотразимых чар и особенностей южной весны, когда человеческое сердце, вместе с распускающимися листьями, раскрывается для всего прекрасного и, подобно им, тянущимся к свету, стремится навстречу к добру, к счастью, и вере в возможность осуществления своих самых заветных желаний,— и мог иметь место случай в горах Кавказа, повесть о ноем пора уже начинать. Итак...

Глава 1.

Во второй год царствования Навуходоносора снились Навуходоносору сны, и возмутился дух его и сон удалился от него.

(Дан. 2:1).

...Был погожий апрельский денек 193.. года, один из тех дней, коими столь щедро наделена солнечная Армения. Минас Симонян, парторг одного из крупнейших колхозов7 в горах Зангезура8, медленно, опираясь на суковатую палку, брел по узкой тропе, кто змеилась вдоль берега небольшой, но быстрой речки, катящейся по самому дну горного ущелья. Был Минас высок и строен. Его похудевшее, бледное лицо, в рамке длинной и черной с проседью бороды, напоминало лицо аскета и для опытного глаза являлось отражением большой и многодавней внутренней борьбы, происходящей в этом человеке.

Впервые после длительной болезни, почти полгода продержавшей его в постели, решился Минас на такую дальнюю прогулку, не взирая на уговоры домашних не делать этого. Он уже порядочно отошел от селения, но, хотя ноги его, обутые в грубые чарухи,9 слегка дрожали от слабости, он, однако, не чувствовал усталости в это дивное весеннее утро. В душе его давно уже не было покоя, а сегодня с ним вообще творилось что-то странное. Началось с того, что прошлой ночью его душил кошмар. Ему чудилось, что огромный и аляповатый бюст Сталина, стоявший в комнате сельского парткома10, внезапно сорвавшись, свалился на него и придавил его стопудовой тяжестью. Хищно оскалившись из под усов, бюст вдруг ожил и откуда то взявшимися бронзовыми рунами стал душить Минаса за горло. Как ни силился, так и не сумел он освободиться из этой мертвой хватки и очнулся весь в поту, со свежим ощущением чьих-то холодных пальцев на своей шее.

Правда, Минас не придавал этому особого значения, объясняя все последствиями недавнего недуга, и лишь сердце его небывало замирало, как-бы в предчувствии какой то, нависшей над ним, беды.

Минас остановился, достал висевший у пояса широких и засаленных (из „чертовой кожи“11) шаровар грязный кисет с махоркой, скрутил из обрывка старой газеты „козью ножку“12 и стал высекать огонь с помощью куска кремня и обломка подковы. Понурив и приведя в порядок свои мысли, он продолжал путь, — куда? — он и сам не отдавал себе в том отчета, но что-то властно и против воли влекло его туда, в горы, подальше от дома.

Для характеристики нашего героя скажем, что он являл собой довольно распространенный тип „партийца поневоле“, чаще, пожалуй, попадающийся в захолустных сельских местностях. Он никогда не был правоверным коммунистом, даже и сделавшись парторгом. Никогда не отличался особой активностью, равно и особым умом, но зато, как старый николаевский служака, любил дисциплинированность и был исполнителен.

Тлетворное дыхание большевизма не сумело, однако, разложить самобытную и прямую от природы натуру Минаса. За годы своего пребывания в партии, он научился критически относиться но всем распоряжениям и „указаниям“, „спускаемым“ на „периферию“ с высот партийного Олимпа. Он всегда, если не с помощью рассудка, то подсознательно, путем собственной смекалки, столь присущей выходцам из деревни, безошибочно отыскивал в грудах трескучей словесной шелухи бесчисленных директив их истинную сущность, направленную против народа в целом и главное против крестьянства. Наблюдая жизнь партийной среды и ее верхов, вращающуюся вокруг шкурных интересов и подхалимства, он ясно чувствовал присутствие той незримой сети из лжи, боязни, взаимных доносов и бесчестных интриг, которая, начинаясь за стенами московского Кремля, черным саваном покрывала огромную страну.

Подмоченные идеи коммунизма давно уже стали Минасу чужды и ненавистны. Полоса разочарований сменилась теперь прочно осевшим в нем чувством безвыходной неудовлетворенности, раскаяния и личной виноватости от сознания своей причастности к последовательно проводимому беспримерному эксперименту