Одержимый буйным экстазом, Минас ничего не замечал. Слипшиеся волосы упали ему на лоб. В своем исступлении, с усилившимся нерусским акцентом и жестикуляцией, он походил на бесноватого. Порывисто сунув руку запазуху, он вытащил небольшую красную книжечку, с остервенением разорвал ее пополам и, швырнув под ноги, стал злобно топтать ее грязным чарухом.

Если несколько минут назад Минас остолбенел, завидев приближающихся к нему драгун, то теперь настал их черед. Все словно замерли. Даже лошади, будто понимая всю важность происходящего, перестали фыркать и шевелиться. Четыре золотых буквы „ВКП(б)“22 на красной обложив нагло выглядывали из под покрывшей их грязи, как бы грозя отмщением .за свое поругание...

Тягостно длящееся молчание, коему, казалось, не будет конца, нарушил строгий, басовитый голос генерала:

— „Э-э, да ты, любезный, кто таков будешь, собственно говоря? Как прозываешься? где живешь?“ — Генерал незаметно моргнул проворно подскочившему адъютанту, который, вынув блокнот, подробно записал ответ Минаса и затем, тайком нагнувшись, торопливо подобрал с земли клочки красной книжки.

— „Не из служивых ли сам то?“ — притворно-ласково спросил генерал и, подойдя к вытянувшемуся Минасу, с кривой усмешкой потрепал его по плечу. Громадный изумруд на выхоленном генеральском пальце, змеиным оком, насмешливо и зловеще сверкнул перед ним.

— „Вахмистр 1-го эскадрона Лейб-Драгунского Псковского Императрицы Марии Федоровны полка“—четной скороговоркой по солдатски быстро ответил Минас. Увидев улыбку на генеральских губах, он прерывисто, с надеждой в голосе, добавил:

— „ Ваше высокопревосходительство!... сделайте милость, простите старого солдата, оставьте меня в живых, я буду служить Вам... верой и правдой... Постараюсь искупить свою вину. Ваше высокопревосходительство... Я все время ждал этого дня... и вот!.. Возьмите меня к себе, я вырос в здешних местах, знаю все закоулки... Буду вместе с Вами бить проклятых большевиков!...“

Минас высказал все это не переводя духа, и вдруг ощутил смертельную физическую усталость, как после трудной и долгой работы. В то же время чувство давно забытого душевного облегчения, каковое, бывало, он испытывал в годы юности только после исповеди в церкви, охватило его. „Свершилось!“ — мелькнула одна мысль,—„Не вернешь!“ — вторила ей другая.

Минас впервые прямо взглянул на окружающих. Лицо генерала было мрачно, на скулах играли желваки, у полковника судорожно подергивалась левая щека, а молодой черноусый корнет, генеральский адъютант, сосредоточенно сбивал носком щегольски сшитого сапога пробившийся из расселины камня зеленоватый пучек замшевелой травы. Яйцеобразная фигура батюшки, который, для чего то приподняв полы длинной рясы, растерянно присел с раскрытым ртом, да так и застыл в этой позе, могла бы, пожалуй, показаться довольно смешной в другое время.

Ряды спешенных драгун, тянущиеся до самого выхода из ущелья, сохраняли мертвую неподвижность.

— „Так ты, э-э..., просишься к нам на службу?“—как бы враздумьи обратился к Минасу генерал, многозначительно взглянув на полковника.— „Что-ж, будь по твоему...Ты направишься в наш штаб и там тебя оформят.“ — Голос генерала слегка дрожал, когда он произносил последние слова. Нервно смяв в пальцах недокуренную папиросу, он шопотом что то сказал адъютанту. Тот, щелкнув каблуками, отдал честь, круто повернулся к Минасу и, не глядя ему в глаза, хрипло приказал:

—„А, ну, давай, залазь в машину. Поедешь с нами в штаб. Живо!..“

Откуда то внезапно появившиеся две приземистые фигуры в штатском, с отталкивающими порочными лицами и воровскими ухватками (их до этого Минас не замечал), в зловещем молчании уселись от него по обе стороны, бравый адъютант сел рядом с низколобым гориллоподобным шофером и маленький серый „Форд“ медленно, шурша шинами, тронулся к выходу из ущелья. Выехав на шоссе, подвыпивший шофер дал полный газ и машина, мышью шмыгнув на повороте дороги, исчезла из глаз в направлении Геруси.

Драгуны расселись по коням, генералу подвели лошадь его адъютанта, оркестр заиграл веселый марш, колонна, приняв походный порядок, продолжала свое движение и хвост ее скоро скрылся в глубине теснины...

Влюбленное солнце попрежнему нежно ласкало землю, бирюзовое небо улыбчиво прислушивалось к безмятежному покою, который, чудилось, никогда не нарушался, и лишь одиноко валяющаяся у самой дороги забытая баранья шапка печально напоминала о глубине разыгравшейся здесь недавней трагедии...

Глава 5.

Я изнемог и сокрушен чрезмерно; кричу от терзания сердца моего.

(Псал. 37:9).

...Минас очнулся на следующее утро в одиночной камере подследственной тюрьмы ОГПУ23 в Геруси. Он лежал навзничь на каменном полу. Избитое и обнаженное тело нестерпимо ныло и часто вздрагивало. Мучительно хотелось пить. Покусанный распухший язык не вмещался более в пересохшем рту, в котором ощущалось присутствие чего то клейкого и соленого. С усилием разжав челюсти, Минас выплюнул вместе с зубами сгусток крови. Единственным уцелевшим глазом (на месте второго багровел вздувшийся кровоподтек) он увидел, как волчек по ту сторону двери открылся и на него пристально уставился, без веяного выражения, чей то круглый зрачек. Этот мертвящий взгляд, подобный глазу василиска, оледенил душу Минаса и навел его мысли на вчерашний сон. Все случившееся с ним за последние сутки живо предстало перед его духовным взором. Припомнив издевательства и насмешки рыжего и веснущатого следователя в голубой фуражке24, он слабо застонал от безсильной злобы на себя самого.

Горечь разочарования, обманутых надежд и сознания всей непоправимости совершенной им роковой ошибки комом подступила к горлу. В предсмертной тоске и отчаянии, закрыв руками изуродованное лицо, Минас дал волю своему чувству и, уткнувшись головой в сырой угол камеры, глухо и надрывисто зарыдал...

Глава 6.

Как сновидение по пробуждении, так Ты, Господи, пробудив их, уничтожишь мечты их.

(Псал. 72: 20).

Читатель вероятно уже догадался, что кавалерийская колонна, столь опрометчиво принятая незадачливым парторгом за отряд русской освободительной антибольшевистской армии, была ни чем иным, нан крупной группой переодетых артистов „МОСФИЛЬМА“25, занятых большой съемкой какой то новой исторической звуковой кинокартины, действие которой, по сценарию, должно было происходить в горах Кавказа.

...Гортанный голос раздается: «Того — в Сибыр, того — в турму! Шутытъ нэ лубит Джугашвили!..'»26

Хвала ему!.. Хвала ему!..

(Из стихотворения неизвестного поэта).

ЭПИЛОГ.

Сия безпримерная история, став предметом чрезвычайного внимания и изучения следственно-карательных и партийных органов, не сделалась, однако, общеизвестной. Встревоженные власти, опасаясь позорной огласки, предприняли все, чтобы истина была тщательно скрыта от населения.

Минас Симонян, после мучительно-долгого и безцельного „следствия“, был расстрелян. На строго-закрытых партийных собраниях