пьем местный кофе, который совсем почти перестал быть мне отвратительным. Священнодействие заваривания этого напитка, для меня еще непостежимо. Мать и Сын громко обсуждают что-то, задают мне вопросы, которые уже задавали. Марко громко хлюпает горячим кофе и курит сигарету. В пепельнице выкуренные сигареты на столько, что кажется куривший остановился только тогда, когда стал курить фильтр. Сигарету в руке марко джет та же судьба. Мария жалуется на старость, на боль в суставах. Она на фоне давно не крашенной стены, очень мне напоминает других пожилых женщин которых я видел в разных городах и даже странах. Появился отец Марко, Бранко, он по хозяйски строго спросил готовы ли мы, а через мгновение, узнав что мы пьем кофе, нежно «добро, добро, пейте не спешите». Конечно есть свои культурные особенности. Но пытаясь тихо пить горячий непривычный кофе я думал только о том, как сильно похожи старики на земле. Если бы не язык, я бы не смог сказать, что мы за тысячи километров от места где я оставил свои корни. Кофе все больше поднимал мне давление и во мне лилась мысль о том, как похожи старики со своим ворчанием и снисходительностью, как похожи молодые люди со своими заблуждениями и неуемной энергией, как похожи люди среднего возраста… везде где я был.

Как похожи смерти на всех частях света, звук падающей бомбы, сироты… Как громко бы не кричали о необходимости убивать, мне видимо уже не понять этого. В чем разница в убийстве незнакомого человека, и человека близкого…

В то утро было поле, с его волшебными цветами голубого неба, зеленых гор и желтого сена, были мозоли на руках, и пот льющийся ручьем, и радость прожитого дня.

* * *

От чего-то вспомнилось неожиданно, вечером. Несколько часов назад годовалый сын кричал и плакал на руках у жены, когда я уходил. Все мы смеялись, понимая, что я сейчас прийду, а он все кричал и плакал.

Одну интересную вещь про свое счастливое детство я понял около года назад, в 35 лет. Я уезжал на учебу, в другой город, и меня провожал старший сын. Когда мы наконец расстались на безлюдной улице, и шли в разные стороны, несколько раз оглядывались и видя, что оглянулись одновременно махали руками. Ощущение, будто бы, если сейчас посмотришь на него подольше, то лучше запомнишь как он выглядит.

Прощались, как в последний раз. Оглянувшись в последний раз, когда за поворотом уже не увидел сына, я ярко вспомнил, как прощался со мной и мамой, каждый раз уходя мой отец. Вот так. Десятки раз он повторял: “все пока Мелкий, пока, пока, пока, пока Мелкий”. Лет в шесть я понял, что он постоянно оглядывается если идет по направлению от нас. А когда и я стал оглядываться, я видел, что он стоит на месте и провожает нас с мамой взглядом, так далеко, как это возможно. Только тогда, в 35 лет, я понял, что каждый раз он прощался как в последний раз, и ведь так оно и было! Любое из наших расставаний могло быть последним. Но он всегда возвращался, в пьяном или наркотическом угаре, с пробитой головой, сбежавший из холодильника, и еще с каких передряг. Время шло, а привычка прощаться как в последний раз осталась. А уезжая в другую страну, я с ним даже не увиделся. «Он спит сынок». Понимая, что делаю неправильно, я не стал перечить маме. Наверное и правильно. Сколько бы времени ушло на десяток “пока Мелкий”?

* * *

Бывает же такое. Иногда так хочется встретиться с тем, кого давно не видел. С давно умершим псом, еще. Сесть в свою большую машину, запихать в нее все, что поместится, и вместе с семьей уехать далеко, в другую страну, сам не зная куда, спустя год, после того, как это уже произошло. Выйти с работы в Будве и прогуляться пешком по Питерским улицам домой, в квартиру бабушки в Пятигорске. Странная штука сознание. Еще более странная штука жизнь. Столько пройдено дорог, а все кажется, что вот вот проснусь на диване в квартире на девятнадцатой линии.

* * *

Перед армией папа рассказывал мне про одного своего знакомого. Когда тот вернулся из армии и дисбата, его расспрашивали друзья, как он выдержал и не сломался. С ним в его уме всегда были его верные товарищи, и их образ помогал ему, он как будто бы был не один, а с ними он вместе. В армии у меня такого не было. А сейчас, постоянно думаю о такой большой компании разных людей, говорю с ними наедине. Духи, которые смотрят на меня, вот я соскользнул со скользкого камня, нечего поднялся, порвал штаны в каких-то колючках… а сам все еду на этом … велосипеде по этому … туннелю в темноте и подбадриваю себя, смотри как ты уже хорошо едешь по нему, почти не врезаешься в стены… еду и не вижу конца туннеля, и вдруг слышу, молю о том, что бы проехала машина и осветила края туннеля, потому что, перестал ориентироваться. Но еду. Со мной же мои друзья. Здесь.

* * *

Один наркоман сказал мне однажды: «Нет большего кайфа, чем трезвость ума.»

Иногда, что бы отрезветь нужно немного выпить. Чтобы обрести храбрость сильно испугаться. Чтобы почувствовать свою слабость причинить кому-нибудь боль. Что бы понять весь ужас бытия в стране в которой родился, бежать из нее.

В одно из воскресений, на моих глазах родила кошка. Котят убили в тот же день. На следующее воскресенье, делая уборку во дворе мы с сыном разрушили дом мышки. Мышка убежала, но четверо ее младенцев остались. Мы смастерили укрытие и ушли, ожидая, что мать вернется. Она не вернулась.

Важно не то, что на нас с неба не падают бомбы. Важна цена жизни. Которую мы сами ставим. Цена жизни кошки, цена жизни мышки, цена жизни человека. Однажды в своем дневнике я написал: «Жить становиться все дороже, цена жизни остановиться все меньше». Через год в моем городе стали срывать листовки с призывами к миру.

Страшно не то, что перестали бояться, страшно то, что бояться перестали потому, что обесценили жизнь. Жизнь незнакомого человека. Жизнь знакомого. Свою жизнь. Жизнь матери. Жизнь своих детей. Это никак не можно назвать кайфом трезвого ума.

Надо мной то же небо. Подо мной та же планета. Но боже как мне нравиться запах этого поля! Боже как мне нравиться, свобода мысли