обезумевшей парой лошадей, с тех пор только маленький Клаус и держал ее на этом свете. Казалось бы, веселая кутерьма за окном должна немного поднять ей настроение, но стало только хуже, она с трудом заставляла себя отпускать мальчика из дома повеселиться с друзьями.

Улицы полнились хохотом, празднества были в самом разгаре, завтра Жирный Вторник[2]. Утро Пепельной Среды начнется с покаянной службы, на которую соберется весь присмиревший люд, а потом потянутся долгие дни Великого поста. Сейчас самое время для того, чтобы потешить напоследок животы мясом, колбасами и сладостями. Правда, после смерти Дитмара у нее редко получалось баловать Клауса, денег едва хватало на насущное, но к празднику она все же сумела накупить яиц, муки, сахара и масла, чтобы испечь его любимых креббелей. А завтра они обязательно пойдут в приехавший балаган, когда еще выпадет такой случай.

Хельга встала, отерла внезапно выступившие на глазах слезы и принялась раскатывать тесто.

* * *

А Клаус весь день бегал по городу с ватагой таких же, как он, мальчишек и девчонок, купаясь в гвалте и разноцветье карнавала. На Старом рынке ряженые в потешных масках и костюмах зверей разыгрывали сценки и затевали безумные игры. На Мельничной улице двое мужчин, вырядившись Чертом и Крестьянином, приставали к прохожим и отпускали умопомрачительные шутки, иногда скатываясь в откровенную похабщину, смысла которой Клаус почти не понимал, что не мешало ему хохотать до упаду.

У поворота на Высокую Улицу шло соревнование бондарей — мужчины, разбившись на две группы, в спешке, но тщательно и аккуратно сооружали две огромных бочки — кто быстрее. Бочки потом преподнесут в дар монастырю. Тут, в толпе, детвора ненадолго остановилась и принялась жевать то, что накидали им в мешки добродушные горожане. Когда снедь закончилась, хмельные от веселья мальчишки швырнули несколько попавших к ним в мешки куриных яиц в трудящихся бондарей, и дети с визгом кинулась врассыпную от возмущенных мужчин, грозящих повыдергать озорникам ноги.

Возле Главных ворот Клаус снова отыскал своих друзей, и еще некоторое время они потешались над тщедушным долговязым парнем в большой аляповатой маске гёлера[3]. Он, надламываясь и смешно дрыгая тощими ногами в дырявых штанах, тащил за собой на длинной веревке большой булыжник, наполняя улицу неимоверным грохотом и вызывая смех зевак.

— Пойдем, посмотрим на балаган! — задорно крикнула растрепанная и румяная от бега Августа, дочка пекаря.

— Балаган! Балаган! — загалдели все и шумной толпой хлынули за ворота. Клаус мчался среди них, захваченный весельем и радостью, словно соломинка порывом ветра.

Балаган огородился от окружающих унылых весенних полей низким дощатым забором и жил своей, недоступной пока детворе, жизнью. Они весело носились вдоль забора, то и дело заглядывая между неплотно прибитыми досками, натасканными, казалось, со всей округи, такими разномастными они были, или просто поверх ограды. Никто не старался спрятать то, что происходило внутри от посторонних глаз, но для детей существовало незыблемое правило — входить на большую огороженную территорию можно было только за руку со взрослым. Иначе недолго и потеряться в кутерьме и разноцветье. Про потерявшихся ходили страшные истории, которые всегда рассказывали детям и которым никогда и никто не верил. Истории были частью веселья.

Клаус с завистью смотрел на счастливчиков, которые сейчас ходили там, уцепившись за руки родителей, и наслаждались вблизи веселыми играми ряженых, жареными каштанами и разными сладостями, ужимками шутов, потешными зрелищами. С дальней от города стороны балагана можно было увидеть большую клетку, в которой шесть-семь одетых в ржавые и гнутые латы мужчин гонялись с полотняными набитыми паклей дубинами за истошно орущей свиньей. Попадали они больше друг по другу, толпящийся вокруг клетки народ заливался хохотом. Где-то в толпе бродило высокое соломенное чучело с грязным мешком вместо головы. На мешке углем были небрежно нарисованы глаза и зубастый улыбающийся рот. Чучело размахивало соломенными руками и визгливо смеялось хриплым женским голосом, стараясь держаться подальше от огненных колес, факелов и шутников, швыряющих в воздух горящие обмотанные паклей деревянные звезды, а то и просто подожженную паклю.

Клаус тоскливо вздохнул — мама обещала пойти с ним туда в Жирный Вторник, но это только завтра, а сегодня ему оставалось только подпрыгивать и заглядывать в щели, пытаясь ухватить свой кусочек веселья. Одна из горящих звезд перелетела через ограду и упала в грязь, ребятня с криками кинулась к ней, но облепившая звезду сырая земля уже погасила огонь, что вызвало у ватаги разочарованный вздох.

Мальчик вдруг понял, что уже темнеет, и, несмотря на то, что огненные колеса и звезды теперь стали еще ярче и привлекательнее, пора было идти домой. Мама уже должна была напечь креббелей. Жаль, что он так ничего и не принесет ей, но она все равно не будет ругаться. Он звонко щелкал подошвами стоптанных башмаков по мостовой, на бегу думая, успеет ли он поесть сладости горячими, или они уже остыли.

Он успел и невнятно бурчал с набитым ртом, пытаясь одновременно жевать креббели, запивать их молоком и рассказывать маме про то, что он видел в городе. Мама устало смеялась, лишь раз вытянув его полотенцем за то, что он повторил какую-то из шуток Черта и Крестьянина. Потом они дотемна делали из пакли и льна огромные парики для завтрашней прогулки по балагану. Две маски майеров[4] Хельга, скрепя сердце, взяла в аренду на день.

Засыпал Клаус совершенно счастливым, чувство предвкушения наполняло его так же, как вкусные запахи наполняли дом пекаря, когда он печет кренделя и пирожные. Во сне он видел раскрашенные маски и яркие юбки ряженых, высокое соломенное чучело среди них, а где-то позади — огромное огненное колесо, от которого в темное небо взлетали горящие звезды.

Вторник

Грузный судья Гофмансталь переминался с ноги на ногу, с неодобрением посматривая на заполненную веселящимся людом главную площадь. Рядом с ним на ступенях ратуши стоял невозмутимый, прямой, словно посох, епископ Адальберт.

— Нигде нет. Дом пуст, в ратуше не видели, — в негромком голосе судьи слышалось возмущение.

— Дом совсем пуст? — епископ говорил, почти не раскрывая рта, но, как ни странно, даже за гулом веселья судья его слышал.

— Часть вещей осталась, но не похоже, что покидали в спешке, — толстяк сокрушенно покачал головой. — Он сбежал, Ваша Светлость. Покинул город. Я думаю, по южной дороге, через Дальние ворота. Там леса.

— Стража?

— Распущена на время гуляний, — вздохнул Альбрехт. — Суд, магистрат, городская стража, школы — на время карнавала все закрывается и распускается. Это традиция, Ваша Светлость, вы же знаете. Город