Научное производство – это первая преграда, которую мы встретим на нашем пути. Политическая экология, скажут нам, занимается «природой в ее отношении к обществу». Прекрасно. Но эта природа становится познаваемой посредством наук; она сформирована при помощи соединенных в сеть приборов; она определяется при участии профессий, дисциплин, протоколов; она распространяется через базы данных; она обосновывается учеными сообществами. Экология, как указывает ее название, не имеет доступа к самой природе; она является «логией», как и все прочие научные дисциплины. За тем, что принято называть науками, мы находим достаточно сложное сочетание доводов и их производителей, ученый Град [Cité], который действует как третье лицо во всех отношениях с обществом. А ведь именно от этого третьего лица экологические движения хотели бы избавиться, чтобы приблизить успех своей борьбы. Наука для них – это зеркало природы, причем до такой степени, что почти всегда в подобной литературе природа и наука употребляются как синонимы (1). Согласно нашей гипотезе, напротив, загадку научного производства нужно поместить в число важнейших проблем политической экологии. Возможно, таким образом мы замедлим процесс получения очевидностей, которые можно использовать как оружие в политической борьбе, но введем третий термин между природой и обществом, роль которого окажется первостепенной.

Природа – это второй «лежачий полицейский», который встретится на пути политической экологии. Каким образом природа, возразят нам, может в принципе мешать всей системе научных дисциплин и инициатив активистов, которые направлены на то, чтобы лучше ее сохранить, внушить к ней уважение, защитить и встроить ее в политический механизм, сделать эстетическим объектом, правовым субъектом, так или иначе – предметом наших забот. Однако именно в этом заключается проблема. Всякий раз как мы пытаемся смешивать научные факты с эстетическими, политическими, экономическими и моральными ценностями, мы ставим себя в затруднительное положение. Если мы во всем соглашаемся с фактами, то все человеческое попадает в сферу объективности, становится чем-то предсказуемым и поддающимся расчету, энергетическим балансом, еще одним видом среди всех прочих. Если мы во всем ориентируемся на ценности, то природа оборачивается зыбким мифом, растворяется в поэзии и романтике; все становится душой и духом. Если мы смешиваем факты и ценности, то выбираем наихудшее из зол, так как лишаемся одновременно автономного знания и независимой морали (2). Мы никогда не узнаем, к примеру, скрывается ли за апокалиптическими прогнозами, которыми нас пугают экологические активисты, власть ученых над политиками или господство политиков над бедными учеными.

В этой книге выдвигается гипотеза, согласно которой политическая экология вообще не занимается «природой» – этой помесью греческой политики, французского картезианства и американских парков. Скажем прямо: с природой совершенно ничего нельзя поделать. Более того, ни в одном моменте своей короткой истории экологическая политика не занималась ни природой, ни ее защитой, ни ее сохранением. Как мы покажем в первой главе, вера в собственный интерес к природе – это детская болезнь политической экологии, которая мешает ей преодолеть свое бессилие, осознав, наконец, смысл собственной деятельности. Мы надеемся, что этот процесс отучения от материнской груди, каким бы резким он ни казался, даст куда более важные результаты, чем искусственное поддержание веры в то, что природа является единственным предметом экологической политики.

Третье препятствие, самое обсуждаемое и вызывающее наибольшую тревогу, возникает из-за политики. Известна разница между экологией научной и политической, между экологом и борцом за защиту окружающей среды [écologiste militant]. Известны и трудности, которые всегда испытывали экологические движения, пытаясь найти свое место на шахматной доске современной политики. Правые? Левые? Крайне правые? Крайне левые? Ни правые, ни левые? В администрации? Неизвестно где, в утопии? Сверху, вместе с технократами? Снизу, вернувшись к истокам? По ту сторону, в полной самореализации? Везде, как предполагает изящная гипотеза Геи о Земле, которая собирала бы все экосистемы в единый организм? Но если возможна наука Геи, культ Геи, существует ли политика Геи? Если мы вмешиваемся, чтобы защитить Мать-Землю, это все еще политика? Если все это нужно, чтобы покончить с вредными воздействиями на окружающую среду, закрыть муниципальные свалки, снизить шум от коллекторов, то не стоит лезть из кожи вон: на это хватит одного министерства. Наша гипотеза заключается в том, что до сих пор это была попытка поместить себя на шахматную доску без перечерчивания клеток, создания новых правил игры и способа движения фигур.

На самом деле, нет никаких доказательств того, что перераспределение задач между человеческой политикой и наукой о вещах, между требованиями свободы и властью необходимости само по себе может надежно защитить политическую экологию. Не стоит ли пойти дальше и предположить, что определения человеческой свободы всегда давались ради того, чтобы подчинить ее законам естественной необходимости. В таком случае демократия была бы бессильной изначально. Человек рожден свободным, но повсюду он в цепях; общественный договор призван его освободить; только политическая экология способна на это, но не от свободного человека ей стоит ожидать спасения. Вынужденная в поисках своей ниши заново определять политику и науку, свободу и необходимость, человеческое и нечеловеческое, политическая экология растеряла свой запал в процессе. Она полагалась на природу в надежде ускорить наступление демократии. Сегодня она испытывает недостаток и в том, и в другом. Стоит заново взяться за решение этой задачи, выбрав более долгий и опасный путь.

К какому высшему авторитету мы можем апеллировать, чтобы подвергнуть политическую экологию тройному испытанию научным производством, расставанием с природой и новым определением политического? Являются ли автор и те, кто его вдохновляют, борцами за окружающую среду? Нет. Известными экологами? Тем более. Влиятельными политиками? Ни в коем случае. Если бы мы могли сослаться на какой-нибудь авторитет, которому стоило бы довериться, читатель выиграл бы время. Но речь не идет о том, чтобы выиграть время, набрать темп, обобщить большие объемы данных, наскоро решить безотлагательные проблемы, предотвратить молниеносное наступление катаклизмов при помощи столь же молниеносных действий. И даже не о том, чтобы с педантичностью эрудита воздать должное мыслителям, рассуждающим об экологии. В этой книге просто еще раз ставится вопрос, адресованный себе, и, возможно, только себе самому, как могут взаимодействовать природа, наука и политика. Эта слабость, как нам кажется, позволит нам продвинуться дальше, чем сила.

Если у нас нет никакого особого авторитета, мы тем не менее воспользуемся определенным преимуществом, которое только и позволяет нам обращаться к читателю: нас настолько же интересует научное производство, как и производство политическое. Или, скорее, мы в одинаковой мере восхищаемся политиками и учеными. Как может представить себе читатель, подобное уважение к обеим сторонам встречается не так часто. Отсутствие у нас авторитета служит гарантией того, что мы не будем использовать ни науку для закабаления политики, ни политику для закабаления науки. Это незначительное преимущество мы рассчитываем сделать нашим главным козырем. На поставленный вопрос «Что делать с экологической политикой?» у нас пока нет окончательного ответа. Мы знаем только, что если не попытаться разрубить гордиев узел науки и политики, изменив выражения, в которых ведется дискуссия, то самый масштабный эксперимент никогда ничего не докажет ни одной из сторон. О нем невозможно будет составить адекватный отчет; и мы вечно будем укорять себя за упущенный шанс дать новое определение политики, которое могла бы дать экология.