высочайшая и святейшая человечность. Тут царит рабочая суровость, потому что если один человек может чего-то не заметить, чему-то не придать значения, что-то простить из личных побуждений, то другой посмотрит на это иначе, а сотни людей — еще по-своему, и апелляций не жди. Но коллектив ласков и добр. Где тысячи людей, там грубость, напрасная обида, как бы она ни прикрывалась, увидится скоро. И берегись! Ничего не скажут, просто перестанут тебя замечать — и ты поймешь сразу, почем фунт лиха, если в тебе все-таки жив человек.

И особенно трудно войти в коллектив — как Павел Васильевич, когда ты руководитель, когда на тебя смотрят эти тысячи глаз и оценивают тысячи сердец.

Впрочем, кто как понимает. Иным льстит общее внимание, их пьянит ощущение власти.

Всякий коллектив любит дисциплину. Он потому и создан, рожден сердцами и умами людскими, что соединяет множество сил человеческих для дела, нужного каждому человеку, но непосильного одному. Так, если высыпать на стол пуд гвоздей из самой лучшей стали и потом брать по гвоздику и, размахнувшись, ударять по камню, который нужно раздробить, — только гвозди перекидаешь попусту. Но если из этих гвоздей слить пудовый молот да насадить его на удобную рукоятку и если молот этот возьмет в руки сильный кузнец! О! Тогда вдребезги разлетится любой камень, любая преграда. В коллективе людей сливает в такой молот дисциплина. И ее потому уважают и берегут рабочие люди, что она во сто крат умножает их силы.

А находятся — думают, что она создана просто для удобства в управлении людьми. И пытаются надеть на коллектив этакую от себя, свою дисциплину. Бывает, все бывает…

Завод работал туго, с перебоями. План еле-еле наскребали. А работа все расширялась и расширялась. Павел Васильевич понимал, что от него многого ждут, но не мог все решить, все перевернуть сразу. С детства рос он в рабочей среде, любил людей с завода и понимал: нельзя рубить с плеча. В сложном сплетении человеческих отношений часто бывает: кто казался на первый взгляд правым, был виноват, но ловок, а кто невиновен и чист, покажется бездельником, потому что откровенен.

До этого Павел Васильевич работал главным инженером на хорошем заводе, с хорошим, опытным директором. Теперь же все было не то. Но он пока только в одном показал твердую руку: любое, самое мелкое свое распоряжение требовал выполнить безупречно. И знали все: проверит обязательно и спросит строго. Было кем-то замечено, что директор педантичен, не более. Что ж, пусть говорят, кто как знает. Были и неприятности. Но самое мучительное было то, что Павел Васильевич два раза, как там ни вертись и что ни думай, — просто солгал. Иначе этого не назовешь.

В прошлый месяц задержалась отгрузка станков, которые завод делал для стройки в Сибири. По этому поводу пришлось объясняться с «верхом», как Павел Васильевич называл управление, которому подчинялся завод. Его не упрекали, не ругали, просто спросили, когда будут станки. Он назвал срок. «Хорошо», — ответили ему, и все. «Вверху» понимали, что с него еще рано спрашивать, как полагается, мало еще он на заводе. Но ему верили. Он это знал. Верили как работнику и человеку. И, называя срок, он сам был убежден, что будет сделано. Но целых три дня после названного им числа станки еще не были отправлены. Это были мучительные дни. Всякий раз, когда звонил телефон, он вздрагивал и брал трубку, чувствуя, что уши горят от стыда. Но из управления не звонили, не мучали упреками — поняли и в этот раз. Только на одном из совещаний начальник как бы между прочим спросил: когда думает завод отгрузить следующую партию станков. И первый раз в жизни Павел Васильевич фактически попросил снисхождения. Он не говорил об этом, но сам чувствовал себя именно просящим. А сказал он только число, когда завод выполнит заказ. Но число на два дня отсроченное. А он знал и понимал: начальник знает, что срок и так был достаточным. Ему и на этот раз пошли навстречу. Но и на этот раз к названному им дню станки не были отправлены. Тогда состоялся короткий разговор по телефону.

— Я тебя не узнаю, Павел Васильевич, — пробасил в трубку начальник управления. — У тебя дома все в порядке? Или еще, может, чего, а? Ты меня слушаешь?

— Слушаю, — глухо ответил Павел Васильевич.

— Так. Знаешь, я приеду к тебе, поговорим, а?

— Не надо, — попросил Павел Васильевич.

— Ну что ж, ладно. До свидания.

Положив трубку, он не бегал по кабинету, сидел долго один. Боялся, что сейчас при встрече с людьми может не сдержаться или вгорячах развернуть ту самую деятельность, которая восхищает некоторых сторонних наблюдателей шумом и беготней и называется нередко кипучей деятельностью, а на самом деле зачастую бывает отражением бестолковой нервозности.

За эти два месяца он осунулся, похудел, и по этому поводу кто-то сострил, что новому директору климат здесь не в пользу.

Завод окружала длинная кирпичная ограда. За нею виднелись корпуса цехов. Справа, ближе к проходной, стояли приземистые ветераны. Их стены почернели особенной, свойственной только заводским корпусам какой-то подкожной чернотой, как руки старых, десятилетиями работавших здесь металлистов. Левее виднелись новые, большие корпуса, многие еще в строительных лесах. В проходной, как всегда, Павел Васильевич поздоровался со стариками-вахтерами в их обычае — обменялся с каждым легким поклоном, чуть приподнимая при этом шляпу, и вышел на заводской двор. В заводоуправлении уборщицы еще кончали свою работу, но пожилая секретарша Софья Михайловна уже была в приемной.

— Что это вам не спится? — шутливо спросил Павел Васильевич.

— А вам? — вопросом ответила она.

Павел Васильевич рассмеялся:

— Ну что ж, раз уж нам обоим не спится, давайте работать.

До начала рабочего дня он проверил и подписал приказы по заводу, просмотрел заявления, телеграммы и письма. Только отложил бумаги и закурил, как дверь скрипнула. В дверях стоял начальник четвертого цеха Михаил Семенович Перстнев — пожилой, седеющий, грузный. Павел Васильевич сказал ему вчера, чтобы он пришел с утра.

— Можно?

— Да, да. Войдите.

— Здравствуйте, Павел Васильевич.

— Здравствуйте. Да вы садитесь. Вот сюда. — Он показал на диван и, когда Перстнев устроился, сел рядом.

Цех недодал деталей, задержал сборку станков. Михаил Семенович знал, что у директора такие вещи безнаказанно не проходят, и приготовился уж получить выговор, но Павел Васильевич не любил безропотной покорности, его выводило из себя не столько само дело, сколько признание вины без попытки какого бы то ни было возражения.

— Объясните, как это вышло, — сказал он. — И зря вы не защищаетесь. Или привыкли, что вас бьют?