— Вы не думайте, что я не умею защищаться. Но гордость ради самой гордости или принципиальность ради самой принципиальности не является заслугой человека. Раз виноват, чего искать оправданий.

Павел Васильевич внимательно посмотрел на него и улыбнулся.

— Выговор вы получите, а теперь давайте подумаем вместе, как нам дальше жить.

Перстнев рассказал о людях, о том, как он думает улучшать работу, и в конце заметил:

— Люди у нас не все на своем месте. И вы не думайте, что я оправдываюсь, но диспетчер у меня в кусты глядит. Вот и вчера… Не знаю, или она работать не хочет, или молодо еще дело, но нет того, что надо. Инженер она, везде пробовал ставить…

— Да-а, — задумчиво проговорил Павел Васильевич. — Знаете что, пришлите ее ко мне.

Когда начальник цеха вышел, он встал и, озабоченный, медленно зашагал по кабинету. Иногда случалось, что надо поговорить с человеком по душам, просто — чтобы тот забыл, что собеседник — начальник, а увидел бы в нем товарища, человека, друга. А у Павла Васильевича этого почему-то не получалось, грани не стирались, задушевности и откровенности до конца не выходило. И только потом такой разговор случался сам по себе. Он хорошо знал этот свой недостаток, и вряд ли те, кого он вызывал в таких случаях, волновались больше, чем он сам.

В дверь постучали.

— Да, прошу, — ответил он.

Дверь легко открылась под сильной рукой, и в кабинет вошла девушка.

Павел Васильевич замер. Она была среднего роста, удивительно хорошо сложена и удивительно, редко красива. Черные густые волосы вились у висков и над лбом и спадали на спину двумя тугими косами. В них была какая-то неповторимая прелесть и мягкость, чувствовалось: это ее прирожденные кудри. Большие темные глаза спокойно и прямо смотрели на него, и даже сознание своего превосходства, кажется, светилось в них. Все в ней было как-то по-особому гармонично: и плавный овал в меру высокого лба, и не очень полные щеки с неярким, но покойным, нежным румянцем, и нос с еле заметной горбинкой, и губы, точно открытые навстречу поцелую. А фигура!

«Как точеная вся!» — восхищенно и удивленно подумал Павел Васильевич. — И надо же природе так щедро наградить одного человека!» За всю свою жизнь он еще не встречал такой роскошной женской красоты.

Он опомнился только тогда, когда заметил, что она краснеет под его взглядом, и почувствовал себя неловко. «Распустился, как мальчишка. Черт знает! Еще подумает что».

— Садитесь, — пригласил он, кивнув на кресло около своего стола.

Она удобно села и посмотрела на него с тенью легкой, плохо скрытой усмешки, гордо и независимо, точно не первый раз была тут и говорила с ним. Павел Васильевич почувствовал себя стесненно и растерянно. Он не знал, как начать теперь разговор, и, чтобы снова обрести привычное ощущение хозяина здесь, решил закурить и этим как-то скрасить неловкость своего молчания и обдумать, что надо ей говорить, вернее — как начать говорить. А она сбоку все смотрела на него и, наверно, посмеивалась про себя. Он видел в ее глазах веселые искорки и терялся все больше.

— Я вас слушаю, товарищ директор, — не поворачиваясь к нему, но и не спуская по-прежнему своих глаз с него, проговорила она.

— Я познакомился и беседовал со специалистами нескольких цехов, теперь хочу познакомиться поближе с вашими людьми, — еще не избавившись от смущения, сказал Павел Васильевич.

— Чтобы узнать, кто и что, а потом решить, кого куда?

В ее словах чувствовалась вызывающая дерзость. «Ну уж, это слишком!» — подумал он и выпрямился.

— А разве не надо знать людей? Мы же работаем вместе.

— Что же, это совсем немного, пожалуйста. Русская. 23 года. Инженер. Живу с матерью. Отец помер. Незамужняя. Что еще? Да, беспартийная.

— И это все?

— Да.

— А я думал, что вы о себе можете лучше и больше сказать, чем сказано в вашей анкете.

— Например?

— Ну, например, мне кажется, вам бы стоило сказать о том, что вас не удовлетворяет, чего вам хотелось бы. Ну, и вообще почеловечней, ведь вы же говорите о себе. Я бы, несмотря на свою сухость, о себе сказал лучше.

— Я вас понимаю. Вам все-таки хочется поговорить по душам — узнать, на что я способна, чтобы, как говорят, выявить наклонности, дать мне дело по сердцу, словом, — помочь мне найти себя. Вы знаете, что уже пробовали сделать.

— Я слишком мало знаю, мне даже неизвестно, как вас звать.

— Очень просто: Надя.

— И, очевидно, у вас был отец?

Она быстро повернулась к нему, и взгляды их встретились. Павел Васильевич улыбался, а она, удивленно глядя на него широко открытыми глазами, видно, не знала — или обидеться, или принять это за шутку.

— Мне тоже думается, что был. И знаете, его звали, как многих, Иваном.

— Так вот, Надежда Ивановна, — уже серьезно заговорил Павел Васильевич, — если уж вам знакомы и разносы, и разговоры по душам, и то и другое, как я понял, надоело порядком, — давайте жить просто, и без того и без другого. Для этого ведь надо совсем немного — хорошо работать, только и всего.

— У вас все?

— Да, пока все.

— До свидания.

— До свидания.

Когда она ушла, Павел Васильевич снова заходил по кабинету. «Как это у меня все как-то не так получается. Сухарь, черствяк. Что она еще подумает обо мне? А в сущности, почему меня так волнует, что она обо мне подумает? Я сказал то, что должен был сказать. Не извиняться же мне перед ней за то, что она плохо работает! Как к ней еще подойти, если она уже шла ко мне с отпором в душе? Но красива. И почему раньше ни на собраниях, ни на работе не видывал ее?»

После этого неожиданно взволновавшего его разговора Павел Васильевич пробыл у себя в кабинете до обеда, беседуя с начальниками отделов управления, бухгалтером — словом, делал обычную кабинетную работу. Потом пошел в цеха. Он каждый день обходил цеха. Не все, а по очереди. У него был определенный порядок в этом деле, и к нему уже привыкли.

В кузнечно-прессовом начальник ждал его. В конторе пробыли недолго. Начальник рассказал, как идет дело, попросил помочь цеху в организации теоретической подготовки учеников кузнецов (неважно было с помещением и с пособиями), посоветовались по поводу разных цеховых дел и вышли в помещение цеха. Здесь стоял грохот молотов, звон прессов.

От нагревательных печей было жарко. Кузнецы и подручные работали без рубах, в одних фартуках. По спинам и рукам тек пот, и мускулистые тела