— Это всего лишь предположение, — вежливо попытался он сгладить остроту стычки. — В порядке полемики.

Сбитый немецкий самолет каким-то чудом все же приземлился на самом краю степного плато, и теперь, завалившись на разломанное крыло, застыл с приподнятым хвостом, между крутым обрывом и наползавшим на него оврагом.

К дымящейся машине приближалось целое отделение морских пехотинцев, но их вдруг расчленила аллюром лихая наездница на высоком пегом коне.

— Расступись, кавалеры безлошадные! — прокричала она, едва не сбив с ног командовавшего этими «марафонцами» коренастого широкоплечего лейтенанта Лощинина. — Дай дорогу настоящей кавалерии!

— Куда ты?! — прокричал ей вслед командир-«безлошадник» в расстегнутом, насквозь пропотевшем кителе, бежавший с пистолетом в одной руке, — Стоять! Кто-нибудь из пилотов мог выжить!

И хотя наездница даже не попыталась попридержать коня, морской пехотинец успел обратить внимание на оголившиеся крепкие икры в хромовых сапогах и резко очерченные, по-мужски развернутые плечи, охваченные плотной голубой блузкой.

— Это что еще за степная воительница?! — на ходу поинтересовался он у державшегося слева от него краснофлотца Будакова, «первого и неотразимого» кавалера отдельного батальона морской пехоты.

— Именно с ней я вчера и порывался раззнакомиться.

— И чем же это закончилось?

— Отсекла, будто швартовый обрубила. Знаю только, что Евдокимкой кличут.

— Евдокимкой, говоришь? Сдается мне, что именем этим родители будущего сына наречь собирались…

— Однако на свет произвели нечто среднее. И фамилия соответствующая — Гайдук.

— Среднее не среднее, а девка, по всему видать, что надо, — возразил сержант-сверхсрочник Дука, дышавший теперь в затылок им обоим. — Жаль, воительница эта степная слишком уж… молодастая.

— Тоже мне: нашел порок у девки — «молодастая»!

Однако всего этого Степная Воительница уже не слышала. Ударный батальон морской пехоты, сформированный, как поговаривали, в основном из портовиков, а еще — из команды какого-то потопленного немцами эсминца да краснофлотцев из всевозможных береговых служб, только вчера прибыл из Херсона. И Евдокию совершенно не интересовал.

Иное дело — кавалеристы. С одним из них — грозным усатым старшиной эскадрона Разлётовым, — девушка даже успела познакомиться поближе, поскольку тот уже вторую неделю квартировал в доме ее родителей.

— На стременах гарцуй, на стременах, эскадронник! — потомственный донской казак поучал ее, покрикивая и доводя посадку Евдокии в седле до «казачьей выучки». — При такой царственной осанке ты и в седле держаться должна по-царски.

— Легко тебе, мужику, по седлах армейских растоптанному, поучать! — возмущалась мать Евдокии, наблюдая за тем, как на выгоне, начинавшемся прямо у дома сельского ветеринара Гайдука, старый рубака пытается возвести в совершенство верховую посадку ее дочери.

— А она у вас кто? Не казачка разве? Окрестные степи — это же казачий рай!

— Но мы-то ее не в казачки готовим и не в эти твои «эскадронники»! — подбоченилась мать, дородная сельская красавица, на чьем лице еще сохранились следы девичьего румянца. — В педагогическое училище поступила.

— А зачем ее готовить? — подкрутил усы эскадронник, время от времени бросая на Евдокию явно не отцовский взгляд, какой только что бросал и на саму Серафиму Акимовну. Что поделаешь: не он виноват, что рослая, фигуристая дочь просто-таки угрожала вырасти точной копией матери — такой же золотоволосой, полнолицей, с широкими крепкими скулами и выразительно очерченными, чувственными губами… А еще — эти васильковые глаза, под лебединым разлетом бровей, и короткий прямой, прямо-таки точеный, нос — точь-в-точь, как у греческой богини, приглянувшейся ему в книжке на столе у «будущей учительницы». — По ней и так видно, что казачка. Ей ведь только семнадцатый минул, а ты ж посмотри на нее: это же эскадронный аллюр!

— Сам ты «эскадронный аллюр»! — пафосно возмутилась Серафима. — Ты что такое о девчушке говоришь?!

— Но я же — в самом изысканном смысле, — разбросал руки старшина с такой лихостью, словно собирался обнять ими обеих женщин. — Ты посмотри на нее! Такой выправке любой ротмистр-кавалергард позавидовал бы.

Евдокимка и в самом деле старалась постичь мудреную «эскадронную науку» старшины. В распоряжении ее отца-ветеринара, обслуживавшего три колхозных села и два хутора, всегда пребывала бедарка[3]; так вот, в добровольную обязанность Евдокимки входило — каждый день приводить из конюшни и отводить назад беспородного трудягу Буланого, в натуре которого время от времени пробуждалась вольница степного скакуна. И проделывала она эти «променады» только верхом, нередко отклоняясь далеко от маршрута, чтобы добираться до противоположного конца поселка в объезд, по Волчьей долине. Так что верховая выучка у нее все же имелась, что и приводило старого «эскадронника» Разлётова в некий азартный восторг.

Кстати, от него же Евдокимка узнала, что уже послезавтра батальон «морпехов» перебросят в сторону Ингула, чтобы где-то там, на его левом берегу, укрепить позиции обессилевшей стрелковой дивизии…

Набросив повод на сломанную ветку акации и добыв из седельного подсумка плетку, Гайдук храбро подошла к фюзеляжу самолета. Увидев, что летчик, с окровавленным лицом, налег грудью на штурвал, она по-немецки вполголоса позвала его: «Эй, пилот!» Однако тот даже не шевельнулся. Кабинка второго пилота оказалась открыта, кровавый след пролегал от фюзеляжа до густого кустарника.

— Не лезь туда! — попытался остановить ее подоспевший лейтенант. — Фриц ведь и пальнуть может!

Однако, воинственно сжимая в руке нагайку, девушка ступила несколько шагов по следу и увидела на небольшой опушке раненого немца, рядом с окровавленной рукой которого лежали шлем и пистолет. Голова летчика, со слипшимися русыми волосами, покоилась на пологом, порыжевшем от выжженной травы холмике.

— Пилот, вы живы? — спросила Степная Воительница по-немецки.

Возможно, только потому, что до помутненного сознания летчика дошли слова, сказанные на родном языке, он довольно резко покачал головой, то ли пытаясь заглушить боль, то ли убеждая, что еще не умер:

— Кажется, еще жив. Но это всего лишь недоразумение. Где мой пистолет?

— Хотите стрелять в меня? — бесстрастно поинтересовалась Евдокимка.

— Что вы, фройляйн? — простонал пилот. — В себя, только в себя.

— Потерпите. Вас возьмут в плен и… вылечат, — девушка с трудом подбирала слова, хотя до сих пор считала, что немецкий язык в педучилище выучила неплохо.

— Найн плен, найн! — едва заметно покачал головой пилот, стараясь говорить по-русски. — Ихь стреляль себя.