— Идемте, девочки! Начнем торговлю!

— Если найдется кто-нибудь, кто осмелится купить хоть что-то у ведьмы Пробуждающей Совесть и ее семьи! — гневно воскликнула я.

Мама улыбнулась, но не больно-то весело.

— Выше нос! Будут покупатели и у нас. Почему-то люди верят, что мои зелья помогают куда лучше, чем зелья других.

Моя матушка — травница хоть куда, она хорошо знает, какие растения приносят исцеление от людских хворей, но нет в этом никакого колдовства. Каждый может сварить те же самые целебные зелья, а многие так и делают. Но поскольку матушка еще и Пробуждающая Совесть, люди, ясное дело, думают, что без ведьмина колдовства тут не обошлось. На самом же деле матушка сильна лишь в том, что другим недоступно: она может заглянуть человеку в глаза, заставить его признаться в своих злодеяниях и устыдиться их.

Мы распрягли Кречета и поставили повозку в один ряд с другими фургонами и лавками.

— Ты не поднимешься наверх с Кречетом? — спросила я Розу.

Мы оставили мужчин, то есть Каллана, Давина и его друга Пороховую Гузку чуть выше на склоне под прикрытием нескольких скал, где наши спутники разбивали палатку подальше от толчеи.

Роза задумалась.

— А ты не можешь сама отвести Кречета? Со всем здешним народом и прочим… Что, коли вороной взбесится?

Роза была не особенно привычна к лошадям. В ее родных краях лошадей мало. До того как мы повстречались, она жила как раз в Грязном городе — в наибеднейшей и самой жалкой части города-крепости Дунарк[3].

Я кивнула:

— Само собой, могу! Тебе ведь тоже надо выставить свой товар на продажу.

Наверху под прикрытием скал Каллан с Давином и Пороховой Гузкой уже разбили палатку. Стоя рядом, они разглядывали ее, столь гордые делом рук своих, будто только что воздвигли дом вышиной в четыре жилья.

— Да, вот так надо работать, — заявил, потирая руки, Давин. — По правде говоря, не мешает чуток отдохнуть от трудов!

И он окинул меня взглядом старшего брата, означавшим: «на что годятся девчонки» или «девчонки годятся лишь на то, чтобы путаться под ногами…».

Я притворилась, будто ничего не заметила, и привязала Кречета к коновязи вместе с тремя другими лошадьми — каурым мерином Каллана, соловым в яблоках конем Пороховой Гузки и моей собственной маленькой красавицей Шелковой, подаренной мне летом Хеленой Лаклан.

— Вы не видали Нико? — спросила я.

Каллан покачал головой:

— Еще нет. Но он, верно, где-нибудь здесь!

Вообще-то предполагалось, что Нико будет сопровождать нас на ярмарку. Но утром, когда мы приехали за ним, он вовсю ссорился с Местером Маунусом, да так, что брань просто вихрем кружилась над ними.

Мы услышали их издалека.

Голоса из дома разгоняли утреннюю тишь, а Местер Маунус кричал так громко, что каурый, стреноженный у коновязи, чуть не падал, сгибая от ужаса колени.

— Ты все-таки не желаешь ничего понять, мой мальчик! Это — твой проклятый долг!

— Как бы не так! Хватит с меня твоих проповедей! Я хочу…

— Ты желаешь отмахнуться от него, да, я это понял! Тебе бы петь, плясать и шататься с гурьбой хмельных бондов[4]по округе. Хочешь бражничать до одури! Ведь ты этого хочешь, Местер Хмельной-в-Стельку?!

— Не смей меня так называть!

Нико кричал теперь так же громко, как и Местер Маунус.

— Что, правда глаза колет?!

— Разве нельзя мне повеселиться? Без того, чтобы ты тут же подумал: ага, он только и думает, чтобы напиться до чертиков! Ты совсем не доверяешь мне!

— А есть у меня основания для этого?

На несколько секунд настала тишина. Потом появился Нико с белым как мел лицом. А следом за ним сразу же вышел Местер Маунус.

— А теперь успокойся, мой мальчик! Тебе нельзя ехать в таком виде на ярмарку.

— Почему? — спросил Нико. — Ты все равно не слушаешь, что я говорю! Да и зачем тебе слушать меня? Я ведь всего-навсего лишь Хмельной-в-Стельку, на которого и положиться-то нельзя.

— Нико!

Маунус вытянул вперед руку, словно желая взять Нико за локоть. Нико не дал себя удержать. Он бросил один-единственный взгляд на Розу, на Давина, на меня, но, казалось, будто он едва видит нас. Он не произнес ни слова. Раздраженно отвязал он поводья от столбика коновязи и легко, не коснувшись стремян, метнулся кобыле на спину. Она, уже разгоряченная всем этим шумом и криками, поднялась на дыбы и, сорвавшись с места, помчалась вниз по склону не то рысью, не то галопом, вроде тех прыжков, которыми мальчишки скачут друг через друга в чехарде.

Прошло совсем немного времени, прежде чем всадник и лошадь скрылись из виду.

На туне[5]остался лишь Местер Маунус — вид у него был на удивление беспомощный.

Он был мужчина крупный, волосы — рыжие с проседью, а брови — буйные, кустистые… Ему вовсе не подобало стоять так с пустыми руками и растерянным блуждающим взглядом.

— Проклятый мальчишка! — бормотал он. — Почему он никогда не слушается?

Вообще-то Нико не был мальчишкой, он был уже взрослым юношей, ему исполнилось девятнадцать… А вдобавок еще и княжеский сын… Однако же Местер Маунус был его домашним учителем все то время, что княжич взрослел, и Маунусу было трудно избавиться от привычки все за него решать. У Местера существовали свои определенные мнения о том, что Нико должно делать, а что не должно. Вот так-то дело и доходило до ссоры и брани.

Местер Маунус взглянул на нас, словно теперь только впервые по-настоящему увидел. Он отер лоб рукавом своей поношенной зеленой бархатной куртки и попытался овладеть собой.

— Доброе утро, девочки! — проговорил он. — Доброе утро, Давин! Как поживает ваша матушка?

Он всегда задавал этот вопрос. Он питал величайшее почтение к нашей матушке, как, впрочем, и большинство других людей. Почтение или даже страх, боязнь…

— Доброе утро, Местер! — ответила я. — Хорошо, спасибо!

— Приятно слышать! Чем могу быть вам полезен?

Мы незаметно переглянулись. После недавней ссоры Местера и Нико наше предложение вряд ли вызовет у него большой восторг. Первым собрался с духом Давин.

— Мы хотим узнать, не поедете ли вы, Местер, и Нико с нами на ярмарку?

— Ага, да! Да, ярмарка, Иванов день!

Утреннее солнце светило ему в глаза, и он, прищурившись, нерешительно произнес: