— Писать!

— О чем?

— Обо всем. Вылейте свою боль на бумагу. И вам станет легче, и ей вы докажите, что ее поступок бы не правильным, и такого как вы она больше нигде не найдет.

— Но как она узнает? Меня же все равно не печатают.

— Это милостивый государь, я возьму на себя, есть у меня знакомый хозяин издательства, который многим мне обязан, вот к нему я вас и пошлю, — он протянул визитку.

Будущему поэту не показалось ставным тогда, что совсем посторонний человек вмешивается в его дела, дает напутствия и объясняет ему что-то. Убитому горем человеку вообще редко что кажется подозрительным, а тем более акт помощи и поддержки. Ему даже не показалась подозрительной та визитка, хотя кроме черного фона и золотого теснения, там не было ничего написано, только огромный, почти со всю визитку кроваво-красный заковыристый вензель.

— А…

— Он будет к тому времени в курсе всего. И если вы покажете ему эту визитку, то он с большой радостью будет печатать ваши стихи и платить не малые гонорары.

— Чем я могу вас отблагодарить за все, что вы для меня сделали?

— Не забывайте, что это договор, и вы должны обещаться исполнять, кое какой пункт.

— Что за пункт?

— Вы сильно ее любите.

— Она для меня важнее всей жизни. И подтверждение этому намыленная веревка в моих руках.

— Тогда вам не составят труда наши обязанности по договору. Вам всего лишь нельзя будет спать с другими женщинами кроме нее. Это подстегнет вас, еще больше показать ей как вы ее любите и, что вы единственная кандидатура достойная быть рядом с ней. Согласны?

— Мне никто не нужен кроме нее! Согласен!

— Амэн. Да будет так. А теперь ступайте и пишите, пишите и еще раз пишите. Вас ждет великое будущее.

— Ты уже придумал свой стих? — нотки голоса были подобны движениям тела, призывные, кошачьи.

— Стих нельзя придумать.

— Но ты же сам сказал, что сейчас пишешь стих. — в голосочке прорезалось непонимание и легкая обида.

Дзинь-дзинь.

— Да. Пишу.

— Но ведь прежде чем его написать, его нужно ведь придумать. Так?

— Не так. Стихи нельзя придумать. Стих это отражение души. Его можно только услышать, а после записать и тем самым дать услышать его другим душам.

— Понапридумываете же вы, люди…

— Ты не поймешь. У тебя нет души.

— А она мне и не нужна. Мне нужно тело и удовольствие. Тело у меня есть, а вот удовольствия нет, — она потерлась плотной грудью о его руку, — неужели я хуже твоих стихов? Неужели тебе не хочется дать мне то, что мне не обходимо? Я же так мало прошу. Ты и сам получишь от этого удовольствие.

— Ты просишь слишком многого.

Ночь мирно шла за окнами дома.

Закрутилось все быстро. Стихи писались сами собой, благо для них хватало отчаяния и боли в душе. Незнакомец не подвел, его стихи начали печатать, но самое главное его стихи начали покупать. Его имя гремело с начало на весь Вертепск, потом на всю область, губернию, а потом добралось и до самой столицы. Гонорары росли, чуть ли не ежеминутно, а то и ежесекундно. Поклонники, цветы, овации, полные залы на его выступлениях…

Все это отняло пять лет. Прошло уже пять лет, а боль по ней не проходила.

И вот он решился. Выбрал в гардеробе самый лучший и дорогой костюм, заказал лучшее вино, шоколад и огромный букет цветов и поехал.

Старый захолустная пятиэтажка встретила его обветшалым подъездом и осыпающейся штукатуркой, но это были мелочи жизни, на которые он не стоило обращать внимания. Он увезет ее отсюда. Увезет в великолепный трехэтажный коттедж, выстроенный по самому последнему писку моды, с крытым бассейном, подземным гаражом, бильярдной и мебелью в стиле классицизма. Он окунет ее в роскошь и великолепие, и они будут так же счастливы, как до разрыва. Он влетел, будто на крыльях, на предпоследний этаж и позвонил в дверь. Дверь открыл мальчик лет шести. Светловолосый пригожий мальчуган.

— Вам кого?

— А… Мне бы Алену Николаевну…

— Папа, папа, тут чужой дядя маму спрашивает, — скрылся в квартире мальчик.

Его место занял маленький человечишка в пижамных штанах, серенькой застиранной майке, и в нелепых очках на носу.

— Извините, жены сейчас нет дома, она на работе. Если что-то надо, то я могу передать.

— Жены…, — пронеслось у него в голове, — жены…

Он бросился прочь.

— Так что передать то? — неслось вдогонку.

Бутылка самого дорогого вина была размазана об стену подъезда, а цветы заняли место в вазе, которой для них стала урна.

Он летел на машине… Он собирался разбиться… Но не выходило. Как будто сила с небес поворачивала встречные машины с его пути, а постовые, завидев номера, только отдавали честь.

Жизнь рухнула второй раз. Зачем ему это богатство, эта слава без нее? Жена… Муж в пижамных штанах… Ребенок… Счастливая семейная жизнь… А он, дурак, пошел на все ради нее, а нужно было всего-навсего надеть пижамные штаны…

— И как поживает твой стих? Ты его уже слышишь?

— Слышу, не мешай.

Он разбил пишущую машинку, сжег стихи, напился до беспамятства и… И ночью опять стал писать. Он не мог уже жить без выплескивания своей души на бумагу. Но теперь он писал другие стихи.

Весна летит, весна идет,

Неся гормонов возбужденье.

В паху томление и жженье,

От пота майка к телу льнет.

О, девка страстная моя,

Весна, как губы твои пухлы.

Ты солнца миг, природы утро.

Весна, как я люблю тебя.

Но, ты проходишь быстро так,

В весеннем платье, по колено,

А дальше жарко-смугло лето.

Идет, шагов чеканя такт.

Идет в купальнике фривольном,

Даря лесов, трав аромат.

Твои духи — прекрасный сад.

Идет, развязано и вольно.

И не девчонка то, уже

Играет соком грудь и тело,

В постели действует умело,

В саду, на пляже, на меже.

А дальше знойное виденье,

Жена, взрастившая детей,

Царица злаков, злат-ветвей.

Ты осень — Божие творенье.

Твой стан еще упруг и строен,

С тобой приятно тосковать,

Ты словно добродетель, мать.

Ты рядом? Я уже спокоен.

Ну, вот и ты, чей белый волос,

Закроет старческую грудь.

Ты не прекрасна, но отнюдь,

Кричишь о жизни, во весь голос.

Нет чувств, тепла, бокала света,

Беззубый старческий оскал,

Но и тебя бы я ласкал.

Зима, зима — ты смерть поэта.

И так проходит год от года,

Ты шлюха — матушка природа.

За это я люблю тебя.

Он издевался над чувствами, язвил. Но