Жизнь в глуши лаконично расставляет приоритеты: готовить еду, укрываться от непогоды, сохранять тепло. Времена года и климат диктовали все до единого аспекты моего дня – от того, что я ела, до того, чем занималась. Зимой я впадала в спячку на горе и питалась томленым мясом и корнеплодами вдобавок к поленте или картофелю и проводила долгие дни за чтением у камина и сочинительством. Летом ходила в походы, устраивая пикники с нарезанными помидорами и хумусом, свежими ягодами и взбитыми сливками, упиваясь роскошными днями на свежем воздухе вместе с Элвисом: моей жизнью повелевала Природа.

Зима означала необходимость каждый день разводить огонь в холодном брюхе громадной чугунной печи, которая обогревала все четыре комнаты моего дома и не давала замерзать водопроводным трубам. В хижине не было газового или электрического отопления, так что каждое утро я выбегала босиком на снег, чтобы собрать в ведро растопку, а потом укладывала лучинки поверх скомканной газеты, заткнутой между двумя положенными параллельно полешками внутри печи. Я разводила огонь, как это делается в типи, между поленьями, чтобы он как следует разгорелся, а затем добавляла сверху пару-тройку сосновых щепок покрупнее, прежде чем закладывать лучшее топливо – толстые дубовые чурбаки из распиленных железнодорожных шпал. Для разведения огня требуется терпение: угольки надо мало-помалу подкармливать. Стоит слишком поторопиться и положить слишком много дров – дерево оплывает и принимается чадить. Слишком много воздуха – и пламя умирает. Я обычно начинала растапливать с открытой печной заслонкой, а потом прикрывала ее, оставляя щелочку для тяги в дымоходе, варила себе кофе и кормила Элвиса, дожидаясь, пока печь будет готова принять дубовые щепки помельче, а потом чурбачки покрупнее. Этот заведенный порядок ощущался как священнодействие, равное медитации или заведенному мною же ежеутреннему ритуалу – записывать отчет о погоде и прилетавших птицах. Это был мой способ сохранять ориентиры, вести учет, закладывать фундамент грядущего дня. Теперь это ощущается как молитва о жизни, которой я и представить себе не могла.

Отчасти к жизни «там, наверху» меня побуждали три разные работы, которыми я жонглировала: помимо курса творческого письма в общественном колледже недалеко от Боулдера у меня еще был маршрут доставки почты, двадцатипятимильная петля по двум каньонам вокруг моей хижины, плюс работа в «Мерке» в Джеймстауне. Каждый день ездить на работу в город было непрактично, так что, как и многие, я выбрала работу на горе.

В то утро я начала день вместе с воронами: мне нужно было проверить студенческие работы, и еще было эссе, над которым я работала. Я повернула машину на Крокетт-трейл, лес обступил дорогу, и я бросила взгляд в сторону дома. Что-то необъяснимо светилось теплым сиянием на подъеме, там, где стоял мой дом; ближайшие деревья были тронуты мягким заревом, тем же чудесным призрачным свечением, которое отбрасывает на древесные стволы костер, разведенный в лесу. Пышное оранжевое полотно покрывало крышу на западной стороне дома. Против всякой логики мелькнула мысль: может быть, это хозяин проводит окуривание. Полотно элегантно колыхалось в утреннем воздухе, образуя алые и оранжевые волны, которые мерцали и бились на ветру.

Прошла секунда – и картина обрела смысл.

Мой дом горит. Эта мысль ударила меня в грудь, как тараном.

Я вдавила педаль газа и кулаком ударила по клаксону.

Как только в моем мозгу оформилось слово «пожар», я свернула на грунтовку, отходившую вбок от дороги прямо напротив моего дома, непрерывно сигналя клаксоном. Моя соседка Барбара, брюнетка и любительница похохотать, показалась на пороге, размахивая телефоном: она уже позвонила в добровольную службу горных пожарных – десять минут назад. И сейчас снова набирала их номер. Она и ее муж Чак владели компанией по управлению недвижимостью, и мой участок с домом, расположенный на расстоянии взгляда от их дома, был как раз одним из съемных жилищ, находившихся под их управлением. Я была знакома с ними полгода – достаточно долго, чтобы понимать, когда стоило держать дистанцию. Они были дружелюбны, но слишком любили «заложить за воротник» и под это дело громко разглагольствовать о своем оружии, своих правах, своей свободе. Чак комкал и глотал слова даже тогда, когда не был пьян.

– Не понимаю, куда они запропастились, – начала было Барбара, но я уже сдавала задом к своему дому.

Время запнулось и сломалось, развертываясь в замедленном движении дергаными, глотавшими целые куски рывками. Даже теперь эти картины мелькают перед глазами: моя машина, резко останавливающаяся в двадцати футах от дома; Элвис, молчаливо и спокойно наблюдающий за всем с переднего сиденья; мои руки, взлетающие в воздух рядом с крышей, словно я могла бы их движением погасить пламя; пробежка до пожарного шланга, который уже занялся огнем.

Первое правило поведения при пожаре – отойти от него подальше, но инстинкт, требовавший сохранить и составляющие, и доказательства моего существования, включился автоматически. Я побежала к огню, к жару, думая – необъяснимо – о чеке за аренду, который выписала только этим утром, и о купленной новой блузке, первой за много месяцев, которая висела в моем шкафу с еще не срезанным ценником.

Огонь накатывал и опадал огромными волнами от передней комнаты на западную террасу с ровным непрерывным гулом, как мчащийся поезд, с тем же звуком, какой издает торнадо. У дома были длинные северная и южная стороны, а пожар сосредоточился в северо-западном углу, неподалеку от двери и дровяной плиты и вдоль террасы на западной стороне. Пламя облизывало газовый гриль и еще наполовину полный баллон на террасе. Ниже лежала куча старого хвороста, которая могла вспыхнуть в любой момент. Слышно было, как горит дощатая терраса: треск и хлопки пронзали даже рев пламени. Внутри стена огня продвигалась по длинному туннелю дома к его задней части и моему кабинету.

У предыдущего жильца загорелась сажа в трубе, вдруг вспомнила я, и мне стало тошно. Это не такая уж редкость в горах, где столь многие дома отапливаются дровами. Но всю зиму моим девизом были слова «я осторожна». Осенью мне прочистили дымоход, а мое главное топливо – дубовое – горело бездымно и жарко. Мне смутно припомнилось мое собственное самодовольство – часть коллективной лжи, которую вечно твердят себе люди, мол, «со мной такого не случится», – это тонкое стекло между безопасностью и опасностью, иллюзия контроля, которой мы защищаемся от хаотичного, непредсказуемого мира.

Я побежала к восточному концу дома, думая о компьютере, стоявшем на моем письменном столе, всего в четырех футах от задней двери. Огонь пока преодолел только около четверти пути и сейчас поджигал гостиную и угрожал кухне. Время еще было. Я могла спасти самое важное. Поэтому и распахнула заднюю дверь.

Второе правило при пожаре – не входить в горящее здание. Но я уже мысленно подсчитывала, какой объем работы может оказаться потерянным: две книги стихов, собрание рассказов и книга эссе, над которой я сейчас работала, бесчисленные заметки и фрагменты – все в моем компьютере. Разумеется, у меня не было ни резервных копий, ни несгораемого шкафчика, ни диска, хранящегося в машине или где-нибудь еще. Мы всегда воображаем, что катастрофы происходят с кем-то другим. Хотя, как было известно всем знакомым, я каждую зиму шепотом, полным содрогания, рассказывала ужасную историю об утраченных рассказах Хемингуэя, мне почему-то казалось, что к катастрофам у меня иммунитет – пусть я и немало пережила их в своей жизни.