— Гляди-ка: Граммофон прибыл! Нашим певунам горло мороженым прочищать.

Но Граммофон на этот раз был хотя и не совсем трезв, но очень серьезен. Осторожно, чтобы не зашуметь, он поставил на скамью свой голубой короб. Он слушал, потупившись, легонько мыча про себя, раскачиваясь в лад с песней. Один раз он чуть было не захлопал, но во-время спохватился, смущенно закурлыкал и, достав бумажку и табак полукрупку, стал свертывать. Как раз в эту минуту хор запел «Есть на Волге утес…» Пальцы Граммофона вдруг онемели, точно разучились скручивать, табак просыпался, но Граммофон не заметил этого. Он встал, мохнатый, большепалый, как медведь на коробе. Он поднялся, плавно качая руками, в одной была недокрученная цыгарка, в другой — кисет. Ребята в хоре заметили его. Первые голоса, самые непоседливые и пискливые, зафыркали и стали подталкивать соседей. Вот уже и вторые голоса, басовитые старшеклассники и густоголосые девочки альты, все смотрели на Граммофона. И так как смотреть на него было, конечно, интересней и новей, чем на обычную руководительницу, то ребята сперва посмеивались, а потом незаметно подчинились Граммофону, стали слушаться его движений и запели совсем не так, как требовала Клавдия Петровна.

— Что такое? В чем дело? Это опять…

Учительница повернулась к скамьям, чтобы распечь наших юных техников, но увидела Граммофона. Старик смутился и сел, суя в рот пустую цыгарку.

— Гражданин, я вас очень прошу не мешать нам. Стыдно! Взрослый человек. Что? Не слышу.

— Он громче не может, — зашептали ребята.

— Почему не может?

— Он, когда маленький был, мороженым простудился.

— Чепуха какая!

Но тут Граммофон сам подошел к сцене. Высокая эстрада была ему по грудь.

— Извините, если попрепятствовал, — засипел он, — только песня эта очень мне известная, я лично ее очень сильно принимаю на сердце… И, если позволите, имею замечание.

— Ну, ну? — снисходительно и терпеливо сказала Клавдия Петровна.

— Вот второе колено надо не так. Песня эта волжская, старинная, хоть, говорят, слова в ней и письменного сочинения. Но музыку теперь неверно поют, не по-волжски оборот дают. Тут, где «на вершине его не растет ничего» поется, надо вот чуток голосом скинуть.

Граммофон пытался что-то пропеть, но захрипел, лицо его налилось, он беспомощно махнул рукой.

— Не имею ныне чем показать, не могу давать примеру… А бывало, поверите ли, товарищ руководительница, — можете стариков, которые есть еще живы, спросить, — никто так этот «Утес» не исполнял!

— Ну, хорошо все это, — недоверчиво глядя на него, проговорила учительница, — вы пели по-своему, а нам уж не мешайте по-нашему. Так и условимся.

— Это Граммофон. Он всегда какой-то чудной, — сказала одна из девочек.

— Да, Граммофон! — И старик выпрямился. — Так и умру Граммофоном. А вот почему, спрашивается, Граммофон? Было время — Громобоем звали. Вам хорошо, вас учат всему, вы ноты знаете, а я вот… Меня за это самое «Есть на Волге утес» купец Хребтюков Максим Евграфович в Питер возил. Обещал в консерваторию определить. У меня голос был на всеобщее изумление. Я такую низину мог брать, что в Самаре бывало пою, а люди удивляются: «Неужто еще ниже возьмешь? Этак до самой Астрахани спустишься». Верьте не верьте — правда. Но только что из этого получилось? Застряли мы в Москве. Купцы, рестораны… А хозяин меня возит, хвастается мной. Вот, мол, бурлака привез, неслыханный голос имеет. Тогда только мода пошла на граммофоны. Привез меня Хребтюков куда-то, говорит: «Запишите его для машины». Подставили мне какую-то трубу, ну, пропел я в нее «Утес» да еще бурлацкую нашу «Дубинушку». Сделали нам пробную пластинку. Послушал я ее, даже сам подивился своему голосу, хотя изнутри-то я себе его не таким слыхал. Внутри-то свой голос через кость идет. Но, действительно, сила есть. А Хребтюков велел только три пластинки отлить, одну мне подарил, а две себе взял. Меня уж в то время переманивать стали другие купцы. Один с лесных пристаней был, Костырин. И тут — уж не знаю как, в отместку, что ли — напоили меня как-то этого Костырина приказчики-молодчики, хватил я какой-то едучей кислоты, вроде купороса, все горло спалил. Только и спасло меня, что на заглоте сжатие получилось и в желудок не попало, а то бы всю требуху мне сожгло. Загремел бы я на тот свет прямым направлением. Однако запухло все у меня. Для дыхания трубку вставляли. Вот и повредили мне голос. С тех пор и живу Граммофон да еще без пластинки… Пропала та пластинка. Я сперва с ней по трактирам ходил, за пятак в машину играть давал, протерли ее, заиграли всю, — а потом разбилась. Жалко! А так и было написано: «Утес Стеньки Разина», народная волжская песня. Исполняет бурлак-волгарь Архипкин. По заказу купца первой гильдии М. Е. Хребтюкова».

— Песня эта волжская, старинная…

Едва он произнес это, как наши юные техники переглянулись друг с другом в странном волнении, но никто не заметил этого. На ребят так подействовал рассказ Граммофона, что они даже перестали отмахиваться и только пальцами осторожно сгоняли с лица осмелевших мошек. Даже строгая Клавдия Петровна была смущена. Она недавно приехала в этот город и ничего не слыхала об истории Граммофона.

— Ну, простите, не знала, — сказала она. — Что же, милости просим, товарищ, приходите к нам на репетицию. Будет очень приятно, если вы нам поможете. Так как там поется, вы говорите? Идемте к роялю, я попробую подобрать.

Между тем наши юные техники мчались домой, по очереди забегая вперед и оборачиваясь лицом друг к другу.

— Витька, помнишь, а?

— Горка! Эта навряд ли. Вдруг не та?..

— Можешь мне поверить, та!.. Не считай меня дурным. Мы знаешь чего сделаем? Когда на смотре будем нашу аппаратуру показывать, поставим ее через адаптер, все и услышат. Вот будет нашим «не тяни кота за хвост» надставочка!

— Жалко его… правда? — говорил, запыхавшись, Шугалов. — Так все думают — врет он, а не знают, что он на самом деле пел. Хуже нет, когда так смеются и не верят…

— Это ничего, что она у нас на две половинки треснула. Склеить можно, верно, Витька?

— А ты как догадался, что это та самая?

— А я вспомнил, что там на пластинке карандашом написано было. А потом еще подумал, что пластинку-то мы в кладовке нашли, в Доме пионеров. А где наш Дом пионеров, так как раз раньше этого самого купца дом был.

Они прибежали домой к Климцовым и сейчас же полезли на подлавку, которую Гора называл своей «лабораторией». Там лежали