Коготок хлопает крыльями, и непонятно, то ли он протестует, то ли поддерживает.

От подобной поспешности решения – от подобного зверства – мне становится тошно, однако я заставляю себя смотреть. Я ведь здесь именно для этого. Приговором Андерс могла быть только смерть. Просто отец надеялся, что приказ поступит от меня. Он знает: это не первый раз, когда я становлюсь свидетельницей того, как свет меркнет в глазах человека вместе с жизнью. Он вынуждал меня смотреть на это бессчетное количество раз. Однако по-прежнему верит, будто переживание того, что представляется ему необходимым, изменит меня. Он не понимает, что я не желаю меняться.

– Уберите эту грязь.

Люди моего отца моментально реагируют и уволакивают труп из каюты. За ним тянется кровавый след, словно тело пытается послать последний призыв о помощи. Его проигнорируют, сотрут.

Когда мы остаемся в каюте вдвоем, отец поворачивается ко мне, и я ожидаю испытать на себе всю мощь его гнева. Однако он ничего не говорит, что выглядит еще более зловещим. Жаль, все ушли. Когда же наконец он открывает рот, голос его звучит угрожающе мягко:

– Ты ведь знала, чего я от тебя ждал.

– Знала. – Отрицать не имеет смысла.

– Тогда почему, Марианна? Почему ты продолжаешь сопротивляться?

Что мне ответить? Правду я открыть не могу, только не ему, никогда. Если хочу и дальше жить. Вместо этого я говорю примерно то, что он хочет услышать.

– Я пытаюсь, отец. Когда-нибудь я смогу отдавать приказы, как ты желаешь.

Мой голос слегка дрожит из-за этой лжи, однако отец, похоже, не замечает. Он отходит к окну и вглядывается в чернильное море.

– Помнишь, когда ты была маленькой? Сидела тут со мной, расставляла игрушечные кораблики на моих картах, прежде чем отправить их в бой. Растапливала воск для печати на свечке и поливала их. Вместо крови, говорила ты. Мне бы следовало тебя пороть за то, что ты перепортила столько моих бумаг. Но я этого не делал. У тебя было будущее, и я гордился.

– Похоже, на моих пальцах до сих пор остались следы ожогов, – говорю я, выдавливая улыбку.

– И все же ты позволила своим задаткам сгнить, так что от них не осталось ничего, кроме слабости. Ты ведь понимаешь, что это значит? Ты понимаешь, к чему ты меня вынуждаешь?

Конечно понимаю. Мое тихое неповиновение всегда дорого мне аукалось. Отец протягивает мне свой кортик.

– Ну, пожалуйста, – прошу я, сама того не желая. Только не сейчас. – Обещаю. Я буду стараться. В следующий раз…

– Бери. – Это не просто приказ, это вызов.

И все же я отказываюсь, отчаянно пытаясь заговорить ему зубы:

– Если ты дашь мне еще шанс…

Отец в мгновение ока оказывается передо мной лицом к лицу, грубо притягивает меня к себе, лезвие слишком близко от моей кожи. Он часто дышит, разгневанный дерзостью, и медленно опускает кортик мне в руку.

Меня трясет, а он отступает на шаг и присаживается на край стола. Сбежать невозможно. Никогда.

– Давай.

Его голос дрожит от возбуждения.

С горящими от стыда щеками я поднимаю клинок и вонзаю себе в ладонь. Бусинки крови торопливо выныривают на поверхность, медленно обегают руку и капают на пол.

– Подобное зрелище не приносит мне никакого удовольствия, – говорит отец, хотя его садистская ухмылка свидетельствует об обратном. – Однако тебе это должно пойти на пользу.

Он говорит так каждый раз, когда заставляет очищать тело от слабости и нерешительности. Раньше я ему верила. Теперь же я просто слушаюсь, чтобы выжить.

Боль несильная, правда, поскольку требуется лишь немного крови. Всего лишь легкий порез, достаточный, чтобы напомнить мне о его главенстве. Чтобы ощутить унижение. Я слушаю, пока он читает мне обычные наставления о том, что он, мол, только старается защитить меня, что я – враг самой себе, что стоит мне ему подчиниться и я забуду о боли, а заканчивает одними и теми же извечными словами…

– Мы воины, Марианна. А воины не бывают слабыми.

Он подходит, чтобы забрать кортик, и мне тошно сознавать, что я отчасти жду его одобрения, хочу вернуться в то время, когда боготворила его, прежде чем начать бояться. Он отходит, отворачивается, и мне ненавистно это ощущение себя, как малявки. Ничтожества.

Заглянув в один из своих многочисленных сундуков, он достает охапку материи и протягивает мне:

– Это тебе.

В некотором смущении я принимаю подарок, осторожно, стараясь не запачкать кровью. Шелковистый, цвета морской волны, такой неподходящий для наряда Змеи. Встряхнув сложенную ткань, я вижу, что, хотя это и платье, оно совершенно отлично от того, которое сейчас на мне: линии вышивки повторяют океанские волны, манжеты и вырез украшены жемчугами. Трудно себе представить более неподходящую одежду для корабля.

– Мы скоро встречаем важного гостя. Мне нужно, чтобы ты его впечатлила. Сможешь?

– Конечно.

Наконец-то приказ, которому я и в самом деле готова подчиниться.

– Хорошо. Ступай и переоденься. Я пошлю за тобой позже.

Понимая, что мне скомандовали «вольно, свободна», я поворачиваюсь, чтобы уйти, и стараюсь не поскользнуться на крови, которая предшествует мне.

Задыхаясь без воздуха, я поднимаюсь на палубу. В тот момент, когда я лавирую между Змеями, натирающими доски воском, чтобы защитить их от гниения, порыв ветра подхватывает мою юбку, надувая пузырь впереди. Я давно научилась справляться с непрактичностью платья, служащего внешним признаком, по которому все, кого мы встречаем, понимают, что я еще не являюсь официальным членом команды.

Но поскольку я никогда не видела, чтобы еще кого-нибудь заставляли носить подобное, я склонна думать, что это очередная отцовская пытка. Никого, кроме меня, не беспокоит, что оно постоянно волочится по лужам, естественным образом появляющимся на борту, и большую часть времени оказывается мокрым. Жду не дождусь, когда смогу сменить эту одежду на еще более непрактичную.

Задрав голову, я смотрю на такелаж – свет блестит на гарпуне, установленном на верхушке грот-мачты, – и не могу с такого расстояния отличить мужчин от женщин. Как же мне не терпится избавиться от этих проклятых юбок и присоединиться к ним!

Ладонь жжет, и я сжимаю пальцы в кулак, надеясь, что никто не заметит моего последнего позора. Не заметят. Суть в том, что на меня не обращают ни малейшего внимания. Иногда создается ощущение, что я хожу по кораблю невидимкой.

Смерть Андерс потрясла меня, хотя ничего нового в ней не было. Мне было шесть, когда я стала свидетельницей первой казни. Ну, первой, которую, во всяком случае, помню. Все тогда собрались у штурвала, атмосфера была настолько угнетающей, что, несмотря на юный возраст, я ощутила, что происходит что-то страшное. Из карцера вытащили мужчину, который явно провел там немало времени. Он был в жалком состоянии: истощенный, избитый, грязный. Ветер донес до меня его вонь, и меня чуть не стошнило. Над съежившимся человеком возвышался капитан, поведавший нам о его предательстве, о том, как он не справился с доверенным ему поручением. Я не понимала, что происходит, до тех пор, пока капитан не сграбастал его за волосы и не полоснул ножом по горлу. Всегда по горлу. Мой отец – он такой, любит казнить по-дикарски. Человек упал на колени и завалился вперед, кровь пузырилась из раны и окружала его тело странным ореолом смерти.