Впрочем, ей уже доводилось слышать, что иные матерые антигравиторши и спустя десятки лет не выдерживали такого издевательства над женской природной стыдливостью и бросали все, чтобы только не оказаться такой вот подневольной стриптизершей. Но может быть, это байки? Кто же забросит такую высокооплачиваемую работу из-за необходимого раздевания? Вот только если совсем уж станешь старой и некрасивой, тогда – да… Тогда стыдобищи, наверное, прибавится, но до этого Гюльнаре еще далеко.

Костомаров с Тойво и тут ее подождали. Их мужские прелести в сетчатых комбезах в обтяжку, даже в гигиенических поясах, были представлены еще более заметно, чем у нее. Она на них, конечно, пыталась не смотреть, а все же – как-то само собой получалось. И к тому же она их чувствовала, психологическая сработанность уже давала себя знать, хотя они еще не подключились к машине.

Все трое протопали знакомым коридором в тренировочный зал. Тут, прикрепленные динамометрами к бетонному полу, стояли трехлепестковые дисковые антигравы. На втором балконном этаже за прочным стеклом можно было увидеть группу техников, и действительно, Тойво не ошибся, сегодня их вела, как называлось слежение за их тренингом на местном жаргоне, группа Вересаева. По слухам, это была самая хорошая техгруппа школы, вот только жестковато они с курсантами работали. А впрочем, и к этому можно было привыкнуть. Как, впрочем, и ко многому другому.

Кофе, который Гюльнара, пока плескалась под душем, поставила на столик с умывальником и таким образом сохранила, уже остыл, в нем появился отчетливый металлический привкус, она выпила его едва до половины. Попутно подумывала, что не сам кофе был ей нужен, а хотелось занять руки, будто бы одновременно и прикрывая свою наготу, и придавая себе уверенности… Но теперь пришлось оставить стаканчик на бетонном полу.

Лепестки дискового антиграва раскрылись, они забрались в свои кресла и принялись впрягаться в многочисленные подводы-разъемы-клеммы-крепления. Последним полагалось натягивать на себя шлем. Гюльнара и раньше чувствовала, что он ей великоват, к тому же в нем пахло чужим потом. Потом на машину ребята техподдержки подали сигнал, и мир для них преобразился.

Он разом стал очень насыщенным, плотным и в то же время разреженным, цветным и выцветшим одновременно, ярким, как солнышко, и тусклым, как туман, веселым, понятным, но и сложным, густым и едва ли не хмурым. Как такое могло быть, никто из антигравиторов не сумел бы объяснить. Потом в наушниках появился звук – давящая нота, переходящая в сложносоставной аккорд работающей электроники, пока наконец не превратился в прозрачную, чуткую тишину хорошей акустики.

Только это была не акустика, а очень мощное давление пси-резонансных связей, сделавших из трех человек единый пучок, некое очень сложное существо, общее, почти нераздельное, какое человеку, вообще-то, не дано испытать до конца, которое знают, наверное, лишь насекомые в хорошо организованном улье или в муравейнике. Все тело каждого из троих ощущало тела двух других, мысли и настроения каждого из них перетекали в других, и сознание каждого равноприсутствовало в общем, едином представлении, было подкреплено знаниями и мышлением другого, каждого по отдельности и совместно.

«Здорово!» – подумал Тойво, его ощущения сейчас читались всеми, как луч маяка в ясную погоду. Несмотря на свой кажущийся внешний прагматизм и расчетливость, он был, как многие прибалты, пожалуй, чрезмерно впечатлительным. Гюльнара с ним согласилась.

– База, мы в контакте, – доложил Костомаров вслух. И тут же резковато приказал, возможно, себе же: «Прекратить вербальность».

Это значило, что мысли и ощущения не следовало передавать словами, это существенно сбивало настройки других членов экипажа, да и техникам от этого нездорово было работать на приборах. Гюльнара почти с жалостью подумала: «Как же те ребята, что сидят в башне, обделены, они-то не чувствуют этой радости подключения».

«Гюль, я же просил», – послал Костомаров сигнал, и тут же они почувствовали еще и власть над машиной. А ребята из техподдержки, сидевшие в башне, этого, конечно, не знали, у них контакт с экипажем и впрямь был слабоватым, они пропускали его через вереницы разных пси-, звуко– и прочих фильтров.

Впрочем, они еще и проверяли их, контролировали с помощью тысяч семи приборов, автоматов и компьютерных схем, настроенных на разные программы. Контроль был едва ли не полным, на учебе антигравиторов дрессировали так, как потом, когда они уже начнут работать, за ними никто и никогда наблюдать не будет. Но сейчас… Гюльнара знала: даже если ей очень захочется и она напрудит в гигиенический пояс, который тут же обработает и урину, и ее тело, и всякое прочее – до стерильного состояния, на башне об этом можно будет прочитать по зубцам самописцев.

С башни начали диктовать номер их тренинга, они – трое – слушали вполуха, что называется, но каждый знал, что будет помнить этот номер еще недели две. Память у каждого, подкрепленная прибористикой, вбирала даже оттенки дикции диспетчера, не то что фактический номер.

– …к вы-ы-ле-е-т-у, – закончил свою речь Ромка Вересаев, главный на башне. Его слова звучали сейчас для слуха курсантов растянуто, как геологические эпохи.

Они подали свою психическую силу на машину, готовую к действию, будто акула во время атаки, и способную всосать их пси, как пересушенный песок пустыни вбирает воду.

Когда пси-глюонные резонаторы были изобретены, никто не мог поверить, что такое взаимодействие возможно. Машины, заряженные очень небольшим по меркам, допустим, двадцатого столетия запасом энергии, довольно сильно раскачивали контуры, выдающие на выходе энергии, которыми можно было бы вскипятить небольшое озеро. И исходным сигналом служила лишь обученная психика людей, запряженных сейчас в антиграв.

Смысл всей этой штуки заключался еще и в том, что такие ребята, как этот экипаж, обеспечивали очень экономный, невредный для среды и чрезвычайно эффективный механизм антигравитации, используемый человечеством для всяких хозяйственных нужд в Солнечной системе, от совсем уж околосолнечных орбит до Плутона и даже чуть дальше. Новичкам, только-только обученным, предлагалось таскать грузы в тысячи тонн на орбиту материнской планеты, другие, более опытные, со временем оказывались способны водить миллионнотонные корабли по всем сложностям солнечно-системного космоса, с подачи какого-то давнего писателя называемого Внеземельем.

«Начали!» – скомандовал Костомаров. Они налегли, каждый на свой контур.

Машина поднималась… Вернее, поднималась бы, если бы они были в нормальном антиграве. Но это был все же тренировочный полет, поэтому их машину удерживали связи с динамометрами, показатели которых каждый мог прочитать перед собой, а еще вернее – в сознании техников или своего экипажа. Три тонны, четырнадцать, сорок… Когда дошли до сотни, Гюльнара почувствовала, что, помимо уже испытанных при включении в контур антиграва ощущений, в ней нарастает волна эйфории, счастья, почти неприкрытого блаженства. Данный эффект требовалось убрать, с ним полагалось бороться, но ничто сейчас не могло заставить ее пригасить этот восторг!