После венчания девка Алевтинка стала называться Алевтиной Сергеевной, вдруг вспомнила французский язык, который, оказывается, знала в детстве, и вообще оказалась весьма незаурядной личностью. И еще одно обстоятельство делало ее чрезвычайно интересной женщиной. После тяжелой болезни Алевтина Сергеевна начала слышать и понимать о чем думают окружающие люди.

Сложись все счастливо, на этом можно было бы кончить авантюрный роман и перейти к семейным хроникам, но спокойно жить молодой чете не удалось. Мужа, Алексея Григорьевича начали терроризировать какие-то таинственные сатанисты, а саму Алевтину Сергеевну арестовали непонятно за какое преступление и теперь везли в Петербург.

О странной судьбе этой женщины сохранились воспоминания, написанные ее собственной рукой. Издательство, приобретя рукопись, разделило ее на две части и представляет любезному читателю, часть сохранившегося текста. К сожалению, отдельные ее фрагменты оказались так испорчены временем, что не поддались расшифровке. Однако и то, что удалось прочитать, служит интересным памятником той давно прошедшей эпохе.

— Простите меня, сударыня, — заглядывая в карету, виновато обратился ко мне Иван Николаевич Татищев, — у меня внезапно захромала лошадь, и я оказался в совершенном конфузе. Не будете ли вы возражать, если я составлю вам компанию доехать до ближайшей кузницы?

— Если у вас в том есть нужда, Иван Николаевич, то я согласна, извольте садиться, — ответила я, освобождая ему рядом с собой место на широком каретном диване.

Флигель-адъютант легко поднялся по ступеням, ловко проскользнул в неширокую дверку, сел рядом со мной и улыбнулся так очаровательно, что кончики его усов произвели легкое движение снизу вверх и обратно.

По виду Татищеву было едва ли двадцать три года. Он был строен, хорош собой и принадлежал к древнему дворянскому роду, происходящему от князей Соломерских или Соломерецких, отрасли князей Смоленских. Предок их, Василий Юрьевич по прозвищу Тать-ищ, сын князя Юрия Ивановича Соломирского, был, по семейному преданию, наместником великого князя Василия Дмитриевича в Новгороде в начале XV столетия. Обо все этом, первым делом и поведал мне блестящий молодой человек.

Я слушала его заученный рассказ о родовом величии и вполне понимала, для чего он все это говорит. Иван Николаевич считал меня наивной провинциалкой и думал, что как только я узнаю, какой он знатный, то не решусь отказать его руке, погулять у меня под юбками.

Не нужно было обладать моей способностью, понимать чужие мысли, чтобы разобраться в его ближайших планах.

— Судя по имени, ваш предок, Иван Николаевич, был большим шельмой! — сказала я, когда он, наконец, перестал называть имена и чины своих выдающихся родственников.

— С чего вы это взяли, сударыня? — неприятно удивился флигель-адъютант.

— Позвольте, но слово «тать» всегда означало вора и разбойника. Видимо, у князя Соломирского один из сыновей был человеком весьма дурного поведения, ежели ему прилепилось такое прозвище, — насмешливо объяснила я.

Татищев про себя хмыкнул, но воображаемую руку из-под моей юбки убрал.

— А вы изволили бывать в Петербурге? — перевел он разговор на другую тему.

— Нет, я всю жизнь прожила в деревне, — ответила я.

— Забавно, — сказал он, никак не объяснив, что в том, что я не жила в столице, забавного. — Но теперь вы там, наверное, побываете.

— Это несомненно, если случаем не умру по дороге, — ответила я.

Сказала я это намерено. Мой первый тюремщик Ломакин имел недвусмысленный приказ помешать мне доехать до столицы живой. И если бы он внезапно не умер, когда мы с ним спали в одной постели, не знаю, писала бы я сейчас эти строки. Теперь я намеревалась выяснить, не было ли подобного приказа и у Татищева.

— Чего вам умирать? — засмеялся он. — Вам в ваши годы только жить и жить!

Ни одной тайной мысли по поводу моей судьбы или причины ареста в голове у него не возникло. Думал в эту минуту Иван Николаевич исключительно о форме моей груди. Кажется, эта часть женской фигуры волновала его больше остальных дамских прелестей.

— В жизни случается всякое, — объяснилась я, — вдруг нас сейчас поразит гром небесный!

— Господи, что это вы такое говорите, — недовольно сказал спутник, невольно прислушиваясь, не слышна ли поблизости гроза. Потом меня успокоил. — Молния редко попадает в человека, ежели, конечно, он не прячется под высоким деревом.

— Не скажите, — покачала я головой, — иной раз и попадает. У нас в деревне не то, что человека, как-то убило свинью.

Татищев подумал, что я очень своеобразная женщина, но мысли о возможном приятном развитии нашего знакомства не оставил.

— Все в руках Господа, — подытожил он спор. — Вам не жарко в крытом экипаже? Может быть, прикроем завесы на окошках, чтобы не так пекло солнце?

— Тогда здесь будет душно, а мне не хватает свежего воздуха, — сразу же пресекла я поползновения уединиться от любопытных взоров нашего конвоя.

Разговаривать нам больше оказалось не о чем, и он лениво придумывал тему, которая могла бы меня заинтриговать. То, что я скоро буду его, он ничуть не сомневался и самоуверенно думал, какой он молодец и стоит ему поманить пальцем, как смазливая провинциалка растечется перед ним как кисель по столу.

— А балы вы, любезная, Алевтина Сергеевна, изволите любить? — наконец нашел он, о чем со мной можно поговорить.

— О чем вы? Какие балы? Я еще совсем недавно была крепостной крестьянкой! Мне ближе посиделки и коровник, чем менуэты.

Такого откровенно небрежного признания он от меня никак не ожидал.

— Вы — крестьянкой? Так это правда? — не удивился, а скорее испугался он. — То есть, вы хотите сказать, что вы… были?.. Ну, я хочу сказать…

— Именно. Я была крепостной крестьянкой, иначе говоря — холопкой, и умею доить коров, — спокойно ответила я. — Вы знаете, что такое корова?

— Корова? — глупо переспросил он. — Это, кажется, такое животное?

— Совершенно справедливо, для флигель-адъютанта вы удивительно сообразительны, — подтвердила я, демонстративно теряя к нему всякий интерес.

Татищев вспыхнул, хотел ответить резкостью, но вовремя сдержался. Кажется, только теперь он посмотрел на меня с интересом. Однако я отстраненно смотрела в окно и не обращала на него внимания.

Ну, погоди, чертовка, сердито подумал он, я покажу тебе, как надо мной смеяться! Ничего, посмотрим, что ты запоешь ночью! Тогда-то я с тобой поговорю по-другому!

— И каково это — доить коров? — стараясь, чтобы голос звучал ровно и бесстрастно, спросил он. — Кажется, они ужасно плохо пахнут?

— Так же как и люди, когда сильно потеют и плохо моются, — не оглядываясь, ответила я.

Для нежного флигель-адъютанта намека оказалось достаточно, и он незаметно отодвинулся от меня на самый край сидения.