порядке. Казалось, он хотел говорить, писать, но не мог. Изо рта у него потекла пенистая слюна, но он не мог вымолвить ни слова. Он был парализован, и его дыхание было странным. Затем они как можно скорее отвезли его в больницу. Но это было бесполезно.

Кеннеди пристально смотрел на доктора, пока тот продолжал. Доктор Лесли снова сделал паузу, чтобы подчеркнуть то, что он собирался сказать.

– Вот еще одна странная вещь. Это может иметь или не иметь значения, но, тем не менее, это странно. Перед смертью Мейтленда послали за его женой. Он все еще был в сознании, когда она добралась до больницы, мог узнать ее, казалось, хотел заговорить, но не мог ни говорить, ни двигаться. Это было жалкое зрелище. Конечно, она была убита горем. Но она не упала в обморок. Она не из тех, кто падает в обморок. Именно то, что она сказала, произвело впечатление на всех. "Я так и знала, я так и знала, – воскликнула она. Она опустилась на колени у кровати. – Я это почувствовала. Только прошлой ночью мне приснился ужасный сон. Я видела его в ужасной борьбе. Я не могла разглядеть, что это было – казалось, это была невидимая вещь. Я подбежала к нему – и тут сцена изменилась. Я увидела похоронную процессию, и в гробу я могла видеть сквозь дерево его лицо – о, это было предупреждение! Это сбылось. Я боялась этого, хотя и знала, что это всего лишь сон. Часто мне снилась эта похоронная процессия, и всегда я видела одно и то же лицо, его лицо. О, это ужасно… ужасно!"

Было очевидно, что доктор Лесли, по крайней мере, был впечатлен этим сном.

– Что вы сделали с того момента? – спросил Крейг.

– Я отпустил всех, кого смог найти доступными, – ответил доктор Лесли, передавая пачку отчетов.

Кеннеди внимательно оглядел их, когда они лежали разложенными на столе.

– Я хотел бы взглянуть на тело, – сказал он наконец.

Оно лежало в соседней комнате, ожидая разрешения доктора Лесли на вынос.

– Сначала, – объяснил доктор, показывая дорогу, – мы подумали, что это может быть случай с нокаутирующими каплями, хлоралом, вы знаете, или, возможно, хлорал и виски, комбинация, которая может вызвать образование хлороформа в крови. Но нет. Мы проверили все, что только могли придумать. На самом деле, похоже, здесь нет никаких следов наркотика. Это необъяснимо. Если Мейтленд действительно покончил с собой, он должен был что-то принять и, насколько мы могли выяснить, никаких следов нет. Насколько бы мы не продвинулись, мы всегда возвращались к первоначальной идее, что это была естественная смерть, возможно, из-за какого-то шока или органической слабости.

Кеннеди задумчиво поднял одну из безжизненных рук и осмотрел ее.

– Не это, – поправил он. – Даже если вскрытие ничего не покажет, это не доказывает, что это была естественная смерть. Смотрите!

На тыльной стороне ладони была крошечная, красная, опухшая отметина. Доктор Лесли смотрела на нее, поджав губы, как будто не зная, важно это или нет.

– Ткани, казалось, были густо пропитаны красноватой сывороткой, а кровеносные сосуды были закупорены, – медленно заметил он. – В бронхах была пенистая слизь. Кровь была жидкой, темной и не сворачивалась. Дело в том, что аутопсийное исследование не выявило абсолютно ничего, кроме общей дезорганизации кровяных телец, что является весьма странным, и это то, что никто из нас здесь не может понять. Если это был яд, который он принял или который ему дали, то это был самый тонкий, неосязаемый, неуловимый яд, который когда-либо был мне известен. Ведь нет абсолютно никаких следов или зацепок…

– И нет смысла искать его таким образом, – решительно вмешался Кеннеди. – Если мы хотим добиться какого-либо прогресса в этом деле, мы должны искать другой способ, кроме вскрытия. Если я прав, то нет никакой зацепки, кроме того, что вы нашли. И я думаю, что я прав. Это был яд кобры.

– Яд кобры? – повторил коронер, взглянув на ряд технических работ.

– Да. Нет, бесполезно пытаться это выяснить. Нет никакого способа проверить случай отравления коброй, кроме как по симптомам. Оно не похоже ни на одно другое отравление в мире.

Мы с доктором Лесли посмотрели друг на друга, ошеломленные мыслью о яде, настолько тонком, что его невозможно было обнаружить.

– Ты думаешь, его укусила змея? – выпалил я, наполовину не веря своим ушам.

– О, Уолтер, на Бродвее? Нет, конечно, нет. Но яд кобры имеет лекарственную ценность. Его отправляют сюда в небольших количествах для различных лечебных целей. Им легко можно было бы воспользоваться. Царапина на руке в проходящей толпе, быстрое засовывание письма в карман жертвы – и убийца, вероятно, подумал о том, чтобы остаться незамеченным.

Мы были встревожены ужасом такого научного убийства и скудостью материалов, над которыми нужно было работать, чтобы его проследить.

– Этот сон действительно был странным, – размышлял Крейг, прежде чем мы по-настоящему поняли смысл его быстрого откровения.

– Ты же не хочешь сказать, что придаешь какое-то значение сну? – поспешно спросил я, пытаясь следовать за ним.

Кеннеди просто пожал плечами, но я достаточно ясно видел, что он так и делал.

– Вы не передали это письмо прессе? – спросил он.

– Еще нет, – ответил доктор Лесли.

– Тогда не делай этого, пока я не скажу. Мне нужно будет сохранить его.

Такси, в котором мы приехали в больницу, все еще ждало.

– Сначала мы должны увидеть миссис Мейтленд, – сказал Кеннеди, когда мы оставили озадаченного коронера и его помощников.

Вскоре мы обнаружили, что Мейтленды жили в большом старомодном доме из коричневого камня недалеко от Пятой авеню.

Записка Кеннеди с сообщением о том, что это очень срочно, привела нас в библиотеку, где мы немного посидели, оглядывая тихую изысканность более чем состоятельного дома.

На столе в одном конце длинной комнаты стояла пишущая машинка. Кеннеди поднялся. Ни в коридоре, ни в соседних комнатах не было слышно ни единого звука. Мгновение спустя он тихо склонился над пишущей машинкой в углу, выводя серию символов на листе бумаги. Наверху послышался звук закрывающейся двери, и он быстро сунул бумагу в карман, вернулся по своим следам и снова тихо сел напротив меня.

Миссис Мейтленд была высокой, прекрасно сложенной женщиной непостижимого возраста, но производила впечатление одновременно и юности и зрелости, что было очень очаровательно. Теперь она была спокойнее, и хотя, казалось, у нее был совсем не истерический характер, было совершенно очевидно, что ее нервозность была вызвана чем-то гораздо большим, чем потрясение от недавнего трагического события, каким бы сильным оно ни было. Возможно, я вспомнил слова записки: