Я без меры восхищался Сидоровым. Ему недавно сравнялось тринадцать. Мне до этого внушительного возраста оставалось пять месяцев с лишком. Даже здесь он меня превосходил! Нет-нет, я не завидовал. Есть достоинства слишком ослепительные, слишком недосягаемые, чтобы внушать зависть. Доблести, украшавшие Сидорова, были именно таковы.

Его отвага не знала себе равных. Даже с директором гимназии он говорил изящно и небрежно, словно тот находился у него в услужении. Этакий старый, преданный, но, увы, недалекий камердинер… Да что директор! Стоило посмотреть, как непринужденно, с какой едва уловимой ласковой дерзостью он обращался с девочками. Другие могли сколько угодно краснеть, потеть, нелепо надуваться, прежалостным образом разыгрывая мужественное презрение к «бабам». Сидорова же не смущали ни бойкие глазки, ни острые язычки: он имел бесценный дар всегда оставаться самим собой.

Красивым, остроумным, снисходительным… Но и того мало, он еще был поэт! Его эпиграммы, подчас весьма колкие, расходились по гимназии, снискивая признание даже у старшеклассников. Алеша был поразительно начитан, а сверх того еще наделен такой великолепной памятью, что однажды на пари целый день говорил сплошь одними поэтическими цитатами. Ни разу не сбился! Кеша Савицкий думал было, что «поймал» его, предложив выменять перочинный нож на книгу Хаггарда и услышав в ответ неуклюжее «Гнушаюсь я торговли вида». Не тут-то было! На следующее утро Алеша притащил в класс том Державина и, торжествуя, продемонстрировал всем желающим довольно игривое стихотворение, обращенное к некоей обольстительной, но корыстной Пламиде: там была в точности такая строка.

И вот этот человек оказывал мне честь, называя меня своим другом. Лучшим другом, и это при том, что я был мальчиком вполне заурядным. Не блистал иными талантами, кроме пресловутых умеренности и аккуратности. Не умел срифмовать и пары строк. В присутствии гимназисток каменел. К учителям питал неизменное почтение, которого сам же стыдился, угадывая в этом чувстве что-то рабски иррациональное.

Не мог же я в самом деле не видеть, что истинного уважения среди них заслуживали единицы! А вот поди ж ты: стоило тому или иному болвану, вооруженному указкой, сдвинуть брови и остановить на моей персоне вопрошающий взор, как что-то во мне сжималось. Урок я, как правило, знал недурно, шалостей особых за мной не водилось — кажется, чего бы трусить? Но я все же трусил, хотя предпочел бы трижды умереть, чем признаться в этом.

Короче, я был обыкновенным нудноватым зубрилой. Зато в мечтах часто видел себя таким молодцом, что… Надобно сознаться, мечты эти были до того глупы, что и сегодня мне, старому барбосу, было бы неловко, если б кто-нибудь проведал о них. Детство куда ни шло, но на отрочество, право же, мудрено оглядываться с умилением. А вышло так, что моя память почти ничего не сохранила от детства.

Зато подростком я помню себя превосходно. Застенчивость, ежечасно терзавшая сего не ведомого толпе героя, донельзя мучительная, тем не менее служила ему славную службу, мешая явить миру разнообразные гримасы воспаленного самолюбия. Оно переполняло меня до самых ушей, к слову сказать, оттопыренных и неприятно розовых. Было у Сидорова одно убийственное словцо — «самоосклабление». Он его где-то вычитал, чтобы при случае беспощадно припечатывать им своих недругов, коих имел немало. Но мне, его лучшему другу, жалкий порок самоосклабления был присущ в огромной степени. К счастью, Алеша никогда не обращал против меня сего отравленного оружия.

— Какая скука! — Сидоров лениво, словно разоспавшийся лев, поднялся со своего места. Классный наставник Лементарь только что объявил нам, что господ гимназистов просят пройти в актовый зал. В приглашении сквозил намек на сюрприз, род маленького нежданного праздника. Но мы, как водится, уже обо всем знали, и директорская затея, годная лишь на то, чтобы пленять приготовишек, вызывала у нас скептическую усмешку. В исполнении Сидорова последняя была воистину превосходна, однако и я старался как мог.

А все же в глубине души топорщилось щекочущее любопытство. Предстояло открытие громадного аквариума с водорослями и рыбами южных морей. Приготовления велись уже давно, все успели привыкнуть к угловатому сооружению, задрапированному грубой темно-зеленой материей и поражавшему своим уродством. Однажды возникнув на площадке второго этажа над парадной лестницей и заняв эту весьма просторную площадку на добрую треть, сооружение, казалось, не претерпевало более никаких изменений. Однако мальчики, имевшие обыкновение являться в гимназию раньше прочих — одна такая ранняя пташка была и в нашем классе, — рассказывали, что своими глазами видели, как подле таинственного куба хлопочут какие-то люди, а командует ими «маленький такой, в сером, руками все водит, водит».

Больше мы ничего из своей ранней пташки не вытянули. Этот малый, словно в насмешку носивший разудалую фамилию Залетный, был на редкость бестолков. Но долго теряться в догадках не пришлось. По гимназии пошли слухи, что директор заказал невиданный аквариум. Он якобы стоит уйму денег, но купец Пряхин, родитель какого-то второклассника, взял расходы на себя. А господин в сером — большой знаток морских животных, он-то всем и заправляет. Узнав, что происходит, мы тотчас утратили интерес к понятному отныне и прозаическому устройству, упрятанному под зеленой тканью. И вот наконец…

Давеча дремота сморила меня на полуслове. Забавно. Я ведь втайне опасался, что возврат в прошлое будет мучительным. Ничуть не бывало! Оказалось, это почти весело: припоминать лица, подробности, подбирать слова, стараясь выразить то, что годами лежало на сердце глухим невыразимым бременем. Может статься, рассказывая самому себе страшную сказку своей молодости, я развею ядовитые чары, действие которых не переставал ощущать с тех самых пор?

Боже мой, ну о чем я толкую? Как будто это, подобно прочему, не потеряло значения! Под утро опять болело сердце. Отравлен я былыми горестями или нет, оно решительно намекает, что ему надоело. Ноет, щемит, просится куда-то на волю из ржавой клетки.

Каким древним стариком я себя чувствую! А ведь, в сущности… Нынче поутру, поглядев в окно, как хозяйка величаво прощается на пороге со своим соседом и обожателем Чабановым, я вдруг сообразил, что сей покатиловский сатир постарше меня. Положим, недалек, а куда как успешен: боек, речист, самонадеян. Жаль, что подобный субъект мог втереться в милость к такой женщине, как Ольга Адольфовна. Но что роптать попусту? Кого осуждать? Она пышна, свежа, назло бедам полна жизни, но годы уходят, а ждать-то нечего. Ей уж под сорок. Этот Аркадий Петрович ухаживает как умеет, петушится, даже с Мусей умудрился поладить. Чертенок его, похоже, презирает, но и благоволит свысока.

И главное, ежели не Чабанов, так кто? Может быть, Тимонин? Помнится, он со своим заиканьем однажды попытался отпустить хозяйке учтивый комплимент. Взволновавшись с непривычки, бедняга выговаривал его так долго, что с Аркадием за это время можно было уже выспаться. Что прикажете делать вдовушке? Не среди же конторских инвалидов искать друга сердца. Господин, то бишь товарищ Мирошкин откровенно туп и неотесан. К тому же на него имеет виды Домна Анисимовна Марошник, а с ней шутки плохи. Корженевскому седьмой десяток, Миршавка — просто шут гороховый…