Мирошкин, Марошник и Миршавка — казалось бы, сочетание сие достойно дурацкого анекдота. А вот же свела судьба! Она, матушка, тоже пошутить любит, и не всегда тонко. Взять хоть меня, чем не персонаж фарса? Хорош, нечего сказать! Ближних походя производит в дураки да шуты, сам на ладан дышит, а туда же: позавидовал чабановскому счастью. Подглядывает со скуки за чужою жизнью, благо вместо замочной скважины целое окно первого этажа, по весеннему времени приоткрытое. Сплетничает сам с собой в тиши, с позволенья сказать, возвышенного уединения. Стыдно, брат. Что тебе до Ольги? Дал бы Господь сил на еще одно лето, и то спасибо.

Другой весны мне уж не видать, это я понял. Да и полно. Насмотрелся я их немало, а ведь почти все позабыл. Так какой смысл тратить Божьи весны на такого олуха неблагодарного? Зато эта последняя хороша, до слез хороша…

Ну-с, а директор наконец торжественно вступил в актовый зал, полный гимназистов. Он обожал все торжественное. Из любого пустяка норовил сделать нечто наподобие назидательного спектакля с самим собой в главной роли. Как теперь понимаю, эта пагубная склонность была главной причиной насмешливого отношения к нему со стороны старшеклассников. По существу же, он был не глуп, не зол, даже великодушен. В последнем мне еще предстояло убедиться на собственном опыте, и куда скорее, чем можно было предположить.

Рядом с директором, дородным и осанистым в своем форменном фраке, семенил невзрачный мозгляк, чья плешь насилу доставала до директорского уха. Все время, пока Завадов держал речь, незнакомец осторожно поводил окрест белесыми без ресниц глазами и потирал пухлые ватные ручки.

Впрочем, незнакомцем ему пришлось оставаться недолго. Поговорив о своих излюбленных материях, то бишь о благотворности просвещения вообще и почтенных традициях нашей гимназии в частности, и воздав хвалу щедрости купца Пряхина, директор обратил горделивый взор на гостя и провозгласил, что имеет удовольствие представить нам самого Ивана Павловича Миллера, выдающегося ученого-естествоиспытателя, путешественника, друга и соратника Карла Гагенбека[2].

Зал тотчас очнулся от подобающей случаю дремоты. Все благоговейно воззрились на Миллера. Я тоже, само собой, уставился на него, стараясь почувствовать значительность минуты. В уме послушно зароились сентенции о том, сколь часто облик великого человека не содержит в себе ничего героического и лишь внимательному взору открываются сокровища его духа.

В чаянии обещанных открытий я таращил глаза как нельзя более усердно. Но эти вялые бледные щеки, покатые плечи, мешковатый пыльного цвета сюртук… Нет, Миллер мне не нравился, хоть ты тресни. А тут еще он закланялся, заулыбался приторно и заговорил голосом до того неприятным, что у меня аж холодок прошел по спине.

Однако речь его была, не в пример директорской, скромна и толкова. Он сказал, что досточтимый Георгий Сергеевич по доброте сердечной преувеличивает его заслуги. В особенности это касается мнимой дружбы между ним и прославленным поставщиком лучших зоопарков и цирков мира. Верно лишь, что ему выпала честь участвовать в организованных Гагенбеком морских экспедициях и по мере своих слабых возможностей споспешествовать успеху оных во всех вопросах, кои имели касательство к ихтиологии.

Из дальнейших объяснений, также изобиловавших всевозможными «поелику» и «понеже», стало ясно, что Гагенбеку был нужен ихтиолог, способный определять, к какому виду, подвиду и пр. относятся выловленные в океане рыбы. В этом качестве ему и потребовался Миллер.

Затем Иван Павлович перешел к описанию обитателей аквариума, «демонстрация коего воспоследует незамедлительно». Он перечислял породы рыб, называл места их обитания в природе, упомянул о водорослях, толковал о надобности особых приспособлений для освещения и обогревания аквариума, «с устройством каковых были сопряжены сугубые затруднения, ибо…».

Я тогда насилу дослушал. Обрывки фраз доходили до сознания, а нить общего смысла ускользала. И вина тут была не Миллерова, а моя. Насколько я успел заметить, его манера изложения, сухая и старомодная, вместе с тем отличалась отменной логичностью. Но на меня вдруг напала странная рассеянность. Я тупо пялился на одутловатого человечка с круглыми мутными глазами и любезно растянутым ртом, не понимая, что, собственно, мешает мне сосредоточиться.

Отчего так тягостно на сердце? Заболеваю я, что ли? Я покосился на стоявшего рядом Алешу, уже готовый пожаловаться на это невесть откуда взявшееся идиотское недомогание. Сидоров созерцал Миллера прищурившись. Такое выражение у него появлялось, когда он сочинял очередную эпиграмму.

Словно почувствовав мой взгляд, Алеша обернулся и рискованно громким шепотом заметил:

— Ты только посмотри на него! Сущая рыба!

Я аж задохнулся, таким метким было сравненье. Савицкий, тоже расслышавший его, неприлично прыснул. По толпе гимназистов пробежал шелест. Новое прозвище стремительно распространялось, вмиг достигнув и последних, и первых рядов:

— Рыба! Рыба!

— …более близкое знакомство с повадками обитателей подводных глубин… — монотонно вещал Миллер. И вдруг осекся.

Услышал? Или это только мне по моей нерадивости конец лекции показался таким внезапным, а те, кто следил за ходом его рассуждений, не увидели здесь ничего особенного?

Как бы то ни было, рот Миллера захлопнулся, а глаза, незряче скользнув по лицам, уставились на меня. Впрочем, и это могло мне только померещиться. Нервы мои к тому моменту уже были напряжены до крайности.

Всякий раз, берясь за перо, вместо того чтобы сразу приступить к задуманному повествованию, я подолгу распространяюсь о том о сем. Стройность моего мемуара от таких проволочек, несомненно, страдает. Но я и впредь вряд ли от них откажусь. Здесь мною движет потребность, смысл которой мне не вполне понятен. Впрочем, ларчик, должно быть, открывается просто: мне, никогда не портившему столько бумаги, в этом деле надобен разгон. Будь я поэтом, пришлось бы сознаться, что я, подобно плохому наезднику, взбираюсь на Пегаса, подставив табурет.

Или, может статься, настоящая причина в другом. Чуждая действительность, для которой я не более чем случайный прохожий, странно забавляет меня. Она напоминает причудливое сновиденье, которое я, наверное, находил бы кошмарным, если б не печальная свобода зеваки. Здесь от меня ничего уже не зависит. И сам я даже в глубине сердца, когда-то столь переполненного желаниями, что могло бы лопнуть, теперь ничего не прошу у судьбы.

Избавившись от надежд, если не позаботился вовремя спиться, превращаешься в коллекционера курьезов. По крайности, таков мой случай. Не потому ли я молчу, когда другие негодуют на скудость и опасности нынешнего быта? Эдак я рискую онеметь, коль скоро все только и делают, что подобным образом жалуются. Но неблагодарность — мать всех пороков, а этот самый быт с невероятной щедростью позволяет мне пополнять мое собранье. Слава Богу, оно нематериально, иначе с таким скарбом мне не разместиться бы и в Зимнем дворце.