Замерев в каноэ, Джон положил весло и засунул руки под мышки, чтобы хоть немного согреть пальцы. Гагары уже привыкли к нему, но он не видел в этом своей заслуги. Если человек соблюдает дистанцию и не нарушает границ, птицы награждают его за это своим присутствием и пением. В минуты необычайной тишины — ночью, на восходе или в такое утро, как нынешнее, когда туман поглощает все звуки на озере, — голоса гагар летят к небесам. Вот и сейчас — аж дух захватывает! — незамысловатая трель вырвалась из самого горла птицы, сквозь слегка приоткрытый трепещущий клюв. Это звучало так прекрасно, таинственно и первозданно, что у Джона дух захватило.

То был сигнал собратьям. Такая песнь означала тревогу. Хорошо еще, что птица взяла низкую ноту. Пока это предупреждение. Однако Джон и не думал игнорировать его. Он осторожно поднял весло, слегка чиркнув деревом о стекловолокно. Вода тихо плеснула по каноэ, когда Джон направил его подальше от птиц. Отъехав от них еще футов на десять, остановился и снова положил весло. Прижимая локти к бедрам, он сжался, чтобы было теплее, и так сидел, смотрел, слушал и ждал.

Вскоре ближайшая гагара вытянула шею вперед и издала долгий, низкий, протяжный звук, немного похожий на плач койота. Но Джон никогда не перепутал бы эти звуки. Гагара кричала примитивнее, а вместе с тем изысканнее.

На сей раз птицы начали диалог. Одна взрослая гагара подзывала к себе другую, находившуюся от нее на значительном расстоянии. Но, даже сблизившись до десяти футов, они продолжали свою беседу, почти не открывая клювов и лишь надувая вытянутые шеи, чтобы обменяться «репликами».

По коже Джона побежали мурашки. Вот для чего он вернулся на озеро. Вот почему, прокляв и покинув Нью-Хэмпшир пятнадцатилетним юнцом, в сорок вернулся сюда. Одни считали, что Джон решился на это ради работы, другие — что ради отца, но истинной причиной его возвращения были птицы. Они символизировали для Джона нечто первозданно-дикое, но простое, откровенное и надежное.

Гагара охотится, чистит перья и продолжает род. Это простое и естественное существование, чуждое притворству, амбициям и жестокости. Эта птица нападает на других лишь тогда, когда ее жизни что-то угрожает. Джон видел во всем этом удивительную гармонию природы.

Вот почему он задержался, хотя и знал, что ему пора. Был понедельник, а к полудню в среду «Лейк ньюс» должна быть в типографии. Как правило, Джон собирал материалы от штатных корреспондентов, представлявших каждый из окрестных городков. Предполагая, что в соответствующих ящиках лежат статьи, обещанные местными «охотниками за информацией» (так он называл их), Джон мысленно готовился к чтению и редактированию, когда под беглый перестук компьютерных клавиш кусочки текста то вырезаются, то вставляются на новые места. Но если б этих статей и не оказалось, он сам обзвонил бы Лейк-Генри и четыре соседних городка, в которых распространялась его газета, собрал информацию по телефону и написал все сам. Если и тогда останется пустое место, его всегда можно будет занять очередным продолжением повести, дописав немного больше.

«Это еще не книга, — говорил себе Джон. — Книга должна быть самобытной». Его блокноты полны разных идей, папки распухли от анекдотов, собранных после возвращения в город, но ничто не могло заставить Джона поторопиться. Во всяком случае, когда речь шла о книге. Он спешил, если дело касалось «Лейк ньюс», да и то лишь между полуднем вторника и полуднем среды. Джон вообще любил оставлять все на последний момент. Так ему лучше писалось. Он обожал суматоху, царившую в бостонской редакции в те часы, когда в ней кипела бурная деятельность, и было шумно, и получал некое извращенное удовольствие, заставляя нервничать главного редактора.

Впрочем, теперь Джон сам был главным редактором. Равно как и выпускающим, а заодно фотографом, журналистом и ответственным секретарем. Да уж, «Лейк ньюс» — не «Бостон пост». Ни малейшего сходства. И это порой беспокоило Джона.

Однако не сейчас.

Весло все еще лежало, а гагары продолжали перекликаться. Потом наступила пауза, и Джон попытался воспроизвести их крик. Одна из птиц что-то ответила ему, и на какое-то мимолетное, пьянящее мгновение Джон ощутил себя частью пернатого семейства. В следующий миг, когда птичий дуэт возобновился, он снова был исключен из ансамбля, как чужак. Все правильно — разделение видов.

Внезапно Джон осознал, что ему уже не холодно. Туман рассеивался под лучами восходящего солнца. Когда сквозь дымку проглянули первые голубые лоскуты, Джон понял, что уже около девяти. Распрямив ноги и расслабив, наконец, спину, он положил локти на планширы, повернул лицо к солнцу, закрыл глаза, умиротворенно вздохнул и прислушался к тишине, к воде и к гагарам.

Через некоторое время, когда веки начало припекать, а груз ответственности слишком упорно напоминать о себе, Джон встал. Еще несколько минут он смотрел, слушал и впитывал в себя все то, что могли дать ему птицы. Потом плавно, тихо и как бы нехотя достал весло со дна каноэ и направился к дому.

Бороду удобно иметь потому, что она избавляет от необходимости бриться. Свою Джон подстригал коротко, так что периодически все же приходилось немножко подравнивать ее. Однако теперь ему не нужно было ежедневно скоблить лицо, что неизбежно сопровождалось порезами и царапинами. То же самое с галстуком. Здесь он был просто ни к чему. Как и отглаженная сорочка. И все прочее, кроме хлопчатобумажного исподнего. Здесь незачем было беспокоиться и о выборе носков, поскольку летом Джон носил сандалии на босу ногу, а зимой — высокие ботинки, под которые годилось что угодно: все равно никто не заметил бы. Тем не менее, он до сих пор наслаждался новизной ощущений от утреннего душа, одевания и быстрой езды на машине — только десять минут занимала вся дорога из конца в конец. И что это была за дорога! Ни движения. Ни посторонних машин. Ни сигналов. Ни копов. Не было даже ограничений скорости! Дорогу, по которой Джон сейчас ехал, окаймляли деревья в пышных осенних нарядах, достигшие особого великолепия. Лента асфальта петляла, довольно приблизительно повторяя замысловатую береговую линию. После множества морозных зим покрытие потрескалось. Большая часть дорог в городе были такими же. Они как бы сами устанавливали пределы допустимой скорости, и Лейк-Генри довольствовался существующим положением вещей. Его, в отличие от соседних городишек, не посещали туристы. В Лейк-Генри не было даже гостиницы, а уж тем более шикарных маленьких магазинчиков. Несмотря на бесконечные перестановки в законодательных органах штата, массового доступа к берегам озера так и не открыли, так что приезжали сюда на отдых только уроженцы здешних мест, их друзья или те, кто решался рискнуть и самовольно нарушить границы частных владений.

В это время года, когда почти все отпускники уже уехали, население городка составляло 1721 человек. Ожидалось, что эта цифра скоро увеличится за счет одиннадцати новорожденных. Однако в городе проживало двенадцать древних стариков и безнадежно больных, поэтому численность горожан в любой момент могла сократиться. Двадцать восемь детей постоянно находились вдали от дома, в колледже, и никто не знал, вернутся ли они потом в родной город. В дни юности Джона никто и не думал возвращаться, но сейчас положение начинало меняться.