– Боже правый, – ежась, говорил Томас. – Я попал в когти птичьему Винсенту Прайсу[3].

Элис подозревала, что за разговорами с ней Томас просто увиливает от работы, но он смеялся, когда она описывала ему жителей городка: Тамару Филсон, которая неизменно, даже на пляже, появлялась с длинной ниткой жемчуга на шее, после того как прочитала о краже со взломом в соседнем местечке; близняшек Сидби, которых родители наряжали одинаково, вплоть до заколок в волосах и шнурков в кроссовках, и единственное различие между которыми состояло в фиолетовом пятнышке, которое мистер Сидби нарисовал на мочке уха одной из девочек. «Ты, Элис, – говорил Томас, – самое надежное противоядие от скуки».

Она выглянула из‑за березовых стволов и посмотрела на черный ход. Если слишком долго ждать, перед тем как постучать, Томас может начать работать, и тогда она ему помешает. Он будет резким, отрывистым. Этим он походил на дикого зверька, на кошек у нее дома, которых она пыталась выманить из‑за колоды дров и поймать. Она бы никогда не явилась без приглашения. В общем-то, оно было озвучено, но все-таки Элис считала, что к Томасу лучше подбираться осторожно.

«Заходите в гости», – сказал он в первый день, знакомясь с ними на пристани, к которой выходили оба коттеджа. Он тогда появился из лесу, чтобы унять свою собаку, юлой вертевшуюся под ногами. Но представления были излишними – по меньшей мере с его стороны. В их семье все знали, кто он такой.

* * *

Отец говорил о нем не иначе как «тот художник». Он с таким же успехом мог сказать «тот чистильщик туалетов» или «тот маньяк с топором». Элис еще дома, задолго до того, как они приехали на озеро, заняла однажды наблюдательный пост на вершине лестницы и подслушала разговор родителей.

– Мирна говорит, он талантливый, – сказала мать.

– Ну конечно, она разбирается в талантах, при ее-то познаниях в… чем он там занимается?

Отец говорил раздосадованным тоном, до которого его частенько доводили Мирна Рестон и ее глубокие познания во всевозможных сферах.

– Ты прекрасно знаешь, чем он занимается. Он рисует. Мирна говорит, что он получил стипендию в Королевской академии художеств.

Отец фыркнул, нисколько не проникнувшись значимостью сего факта.

– Рисует. Значит, люди платят ему за то, что он пьет их спиртное, строит глазки их дочерям и сидит в кресле, закусив кончик кисти. Отличная работенка. Где бы на такую устроиться?

Элис представила, как отец закатывает глаза.

– Незачем язвить, Нильс.

– Я не язвлю. Просто не хочу, чтобы в моей семье лебезили перед каким-то художником. У нас и без того такая каша заварилась, что не расхлебаешь…

Повисла пауза, шепот сделался неразличимым, и Элис поняла, что родители обсуждают Натали. Голос отца снова загудел в полную силу, заставив ее подскочить на ступеньке, где она притаилась:

– Почему сейчас? Дом столько лет стоял пустым. Лучше бы и теперь там никто не появлялся…

Мать перебила:

– Живут они в доме или нет, нас не касается. Тебя просто раздражает, что теперь ты не сможешь привязывать одну из лодок на их стороне пристани. Нельзя же винить в этом молодого Байбера.

Отец громко вздохнул – как вздыхают побежденные.

– Попытаться мне никто не запретит.

Они приехали в субботу вечером, три недели назад, вчетвером: Элис, ее родители и ее старшая сестра Натали – все потные и уставшие с дороги, помятые и разбитые после долгого переезда. Проснувшись на следующее утро, Элис сразу увидела чемоданы, в раскрытых челюстях которых торчали еще не распакованные вещи. Купальник, который она сдернула с бельевой веревки и натянула на себя после завтрака, терся о кожу, как резина, еще влажный после вчерашнего традиционного купания в сумерках. Несмотря на дикий хохот отца, окатывающего брызгами Элис и жену, и ответный театральный визг матери, Натали не захотела к ним присоединиться и осталась на берегу, наблюдая за ними в меркнущем свете. Ее руки были сложены на груди, а на лице застыла маска холодной ожесточенности, которую она так хорошо научилась надевать после возвращения с каникул. Элис не находила объяснений этой внезапной и яростной неприязни Натали по отношению к ним троим. «Почему ты такая кислая? – шепнула она на заднем сиденье машины, когда они ехали к озеру, нарочно выбрав слово, которым Натали часто дразнила ее саму. Не дождавшись ответа, она поддела сестру локтем. – Они расстроятся из‑за тебя. Ты все испортишь».

Когда Элис была помладше, отец смастерил примитивную маску из озерной травы и хвои, налепленной на кусок гнилой осиновой коры, которую ствол сбросил с себя, как старую кожу. Он примотал ее к носу их каноэ тяжелым желтым тросом и объяснил Элис, что их древние голландские предки верили, будто в носовых фигурах кораблей живут водяные духи, оберегающие судна и моряков от всевозможных напастей: штормов, узких и опасных каналов, лихорадки и невезения. Он называл их kaboutermannekes. Если корабль садился на мель или, того хуже, тонул, kaboutermannekes показывали душам мореходов дорогу к Земле мертвых. Без их помощи души несчастных обрекались на вечные скитания в море.

По Натали, застывшей тогда на скалистом берегу, нельзя было сказать, что она хоть одного из них от чего-нибудь защитит.

В то первое утро Элис долго валялась на пристани, слушая, как родители забрасывают друг друга идеями, на что бы такое потратить день, но при этом не встают с шезлонгов, а только переваливаются с боку на бок. Их кожа белела разводами от лосьона для загара, глаза были скрыты за темными очками, а переплетенные пальцы размыкались только тогда, когда приходила пора поменяться страницами газеты или сделать глоточек «Кровавой Мэри». Когда на пристани внезапно появилась и утробно зарычала собака, мать Элис встревоженно подобрала ноги. Из глубины леса послышался резкий, требовательный голос:

– Нила! Нила, ко мне, сейчас же! Она безобидная, просто страдает комплексом маленькой собаки, – добавил Томас.

Элис подмывало ответить: «Ты не такой, как я думала», но она прикусила язык.

Крепко зажав книгу в руке, она остановилась у черного хода в коттедж Томаса и глубоко вдохнула, стряхивая с ног следы леса: каплю смолы, мелкую пыль сухих листьев, лимонный отпечаток мха. Нет, она не впервые шла к нему в гости, но родители всегда знали, где она, махали и кричали ей вслед: «Не докучай и не сиди слишком долго». В этот миг она понимала, каково это – быть Натали: знать, чего делать не следует, и все равно это делать.

Краска на двери, кое-где грязно-коричневая, кое-где серая, вся была покрыта трещинами и волдырями, точно шкура крокодила. Она хлопьями опадала на землю, стоило провести по ней ладонью. Элис подвернула правый рукав рубашки, чтобы скрыть мокрый манжет, которым она бултыхала в озере, пока читала. Влажная ткань холодила кусочек кожи, но все тело пекло огнем, подергивало и покалывало. Элис раскачивалась на пятках, прижимая книгу к груди. Когда она коснулась дверной ручки, горячей от солнца, глядевшего сквозь сосны, та показалась ей электрической. Элис не убирала руки, позволяя горячей поверхности жечь ей ладонь.