class="p1">Она испуганно смотрела на Володю, будто впервые увидела его. Снежок присыпал головы детей, сверкая на волосах. И не таял…

Дудочник взрыкнул. Совсем как Мухтар с четвёртого этажа. Только Муха большой, и ему положено так рычать, а Дудочник маленький, но рычит как большой. И ещё Муха добрый.

Дудочник снова заиграл, заплясал, вскидывая бёдра и топая по снегу.

Блестящая дудка пронзительно запела. Мелодия, нежная, ровная, ускользающая, унеслась ввысь. Зашумел ветер, который бывает лишь летом — когда деревья одеты и охотно ему откликаются. Над верхушками сосен разлился полдень. В небе поплыло колесо обозрения.

Площадка между соснами, заросшая, заброшенная, покрылась серым асфальтом и обзавелась шкафом, каллиграфически надписанным: «адов яаннаворизаГ». У шкафа появилась тётушка с лежачим холодильником для мороженого и с аппаратом, ткущим сладкую вату. Вдалеке на игровой площадке, смеясь, бегали голоногие дети.

— Калисэээ, калисээ… — искажённо тянулся из колокольчика на столбе известный баритон. — А ципэр оно васне…

Продавщица ваты, увидев замерзшую троицу детей, помахала им большой полной рукой — мол, идите, идите сюда.

Дети на непослушных ногах как можно скорее пошагали к лету. Но их в него не пустили. Они, донельзя радостные, приникли ладонями к невидимому барьеру, словно к печке.

Картинка напоминала старое выцветшее кино, в котором небо не голубое, а какое-то зелёное. По Парку из «кина» скользили красивые тёмно-красные, тёмно-фиолетовые, тёмно-жёлтые отсветы… Лето оттуда не пришло. Мороз продолжал щипать щёки, лез за ворот и под манжеты куртки.

«Кино» было обманом. «Невзаправду», — лихорадочно думал Володя.

— Товарищи дети, в парк! — пропел Дудочник, и Володя чуть не упал.

Вместо Дудочника теперь стоял… Миша Поляков из фильма «Последнее лето детства». Стоял и смотрел на Володю.

Тот самый. В свитере с воротом под горло, в кожаной куртке. Высокой, суровый, насмешливый.

— А что ты ещё умеешь? — спросил «Миша». — Покажи! Пожалуйста!

«Не. Бояться!» — твердил себе Володя, оставшийся один на один с неизвестно чем.

Слева от смеющихся детей, подпрыгивающих то ли от холода, то ли от счастья, с той стороны «кина» на Володю смотрели двое. Мальчик в белой рубашке, синих штанах и красном галстуке. И девочка постарше в чёрно-коричневом платье. Тоже с галстуком.

Лица у них, недвижимых, безмолвных, были такие же потерянные и просящие, как у трёх детей по эту сторону.

— Та-дааа, дааа-даа, тададада-дааам, — начал Володя на трубке музыку из фильма, который однажды увидел по телевизору.

Под неё хороший герой, очень сильный, в красном плаще спасал мир от уничтожения.

Музыка походила на мелодию Дудочника нечёткостью, неуловимостью — Володя долго трудился, подбирая её — но передавала в подсознание мощь, превозмогание и трагизм выбора героя в плаще.

Тот летел высоко в небе, толкая злодея, тоже очень сильного, прошибая им здания. Здания рушились, дождём летели стекла. Из глаз злодея вырывался огонь, грозящий сжечь невинных.

«Миша Поляков» смотрел восхищённо. Глаза у него светились прямо как у злодея из того фильма.

Но стоило поднести ему дудку к губам, видение старого летнего Парка быстро растаяло. В «проекторе» как будто оборвалась плёнка. «Экран» пропал. Гревшие об него дети чуть не полетели лицами в снег. Девочка В Сарафане осела в сугроб.

— Ыыы-хыыы… — заплакала она на весь Парк. — Ааа-хааа!..

Большая Девочка присела к ней, подняла непослушными руками как куклу. Серьёзный Мальчик тоже попытался ей неловко помочь.

Большая Девочка увидела Володю и зашевелила губами:

— В-в…

Володя узнал её. Она часто, гуляя с друзьями в их дворе, смеялась над ним. И от этого стало совсем тошно.

Володя принялся быстро расстёгивать ворот новой тёплой куртки, но между ним и детьми встал желтоглазый «Миша Поляков».

С ухмылкой, никак не шедшей справедливому лицу Миши. Ухмылкой, в которой виделся длинный ряд зубов — одинаковых, мелких, без клыков… «Чужой».

«Миша» заиграл свою потустороннюю мелодию. Розы на его дудке распускались, опадали и превращались в облачка светящихся блёсток. Бабочки тоже шевелили крылышками на розах и рассыпались.

А Парк преобразился, став чёрно-белым — вовсе старым «кином»… Тут раньше, оказывается, росли не сосны, а берёзы с ольхой. Вместо сетки асфальтовых дорожек протянулась одна-единственная, мощённая булыжником. По ней в белое небо шёл силуэт в цилиндре, в плаще и с тростью. Сбоку дорожки пышно цвела сирень — и по её веткам прыгала серая белка.

Из-за сирени на Володю смотрел белокурый мальчик в матроске.

— Идите! — приказал Дудочник детям.

Те неохотно подчинились.

«Миша Поляков» цыкнул на мальчика в матроске и с силой ударил кулаком по его изображению — отчего по «экрану», как по воде, кругами пошли волны. Мальчик в матроске исчез.

Рука «Миши», вытянувшаяся к барьеру на добрых десять шагов, заползала обратно в рукав куртки. Неспешно, подрагивая, словно наевшийся питон… В воздухе повис резкий влажный запах. Как ацетон или ещё-то неприятно-спёртое. Так иногда пахнет из-под канализационных решёток в морозы.

«Фу!»

Нервы Володи уже не выдерживали напряжения. Он бросился бежать по тропинке.

Прочь. Со всех ног. На выходе из Парка есть охрана, они помогут. Они не так уж и…

— Où courez-vous? — спросили его откуда-то сверху.

Володя затормозил, придерживая рукой горящую изнутри грудь, и поднял голову на зов.

В вечернем морозном воздухе под сосновыми ветвями плавала девушка в старинном платье и с чёрными как смоль волосами.

— Куда вы? — повторила она, оказываясь над тропинкой перед Володей.

Это была девушка с портрета, который Володя видел в здешнем музее, когда их водили туда на экскурсию.

Вживую она стала ещё красивее. Более хрупкая и изящная, как бабочка махаон, но всё портили жёлтые глаза. Художник нарисовал добрые, тёплые глаза-черешни, а эти светились по-кошачьи.

В руке у неё сверкала розами и бабочками дудка.

Девушка как кукла-перчатка была надета на огромное бесформенное щупальце, вытянувшееся из речки. Вонь оно исторгало немыслимую.

Лоснящееся, непонятных лиловых оттенков, исходящее паром, дразнящее какими-то жвалами и колючками… Ссадив девушку на тропинку, оно убиралось в бело-палевое сияние из полыньи.

Полынья зияла напротив Володи. «Миши Полякова» ни у детей, ни у чёрно-белой сирени не наблюдалось. Речка там не светилась.

— Сыграйте! — пропел Дудочник в образе девушки.

Деваться было некуда. Володя кивнул. Он принялся играть свою самую любимую мелодию. Самую первую, которую разучил. И самую сложную.

Одну из частей третьей симфонии Чайковского.

Лёгкая, сказочная, словно метель новогодней ночью, мелодия летала, играла. Тревожилась, обволакивала… А в конце, подчинив слушающего, смеялась, издевалась и торжествовала.

— Merveilleux! — захлопала девушка. — Et moi?

Она, видимо от восторга, потеряла очертания, совсем превратившись в туман. Подняла к месту, где прежде был рот, засверкавшую дудку и призадумалась.

— Ах, опять выйдет пустое! — расстроилась она.