Окончательно придя в себя, я не спеша закурил и даже довольно нахально уставился на Элизабет – ничего особенного, обычная лондонская штучка, хотя что-то трудноуловимое все-таки не давало мне вести себя в обычной нагловато-флиртующей манере. А она, казалось, ничего не замечала. Сидела напротив меня, уставясь в чашку с кофе, и была так серьезна и даже печальна, что с меня окончательно слетели гонор, высокомерие и ерничество.

– Господин Сотников, чтобы вам стала ясна суть моей просьбы, уточню некоторые детали. Сколько лет вы не виделись с моей матерью?

– Более двадцати лет.

– Тогда, возможно, вам неизвестны некоторые подробности ее жизни. Знаете ли вы, например, что она сделала отличную карьеру фотомодели, прошла строгий кастинг, участвовала в международных показах и ушла с подиума семнадцать лет назад, по настоянию мужа, преподавателя Оксфорда Ричарда Сименса, уже беременная мною?

– В общих чертах от общих друзей… – уклончиво ответил я.

– В таком случае позвольте начать с самой сути. Думаю, нет нужды говорить, что я выбрала именно вас не случайно и что, независимо от вашего решения, сегодняшняя наша беседа должна остаться между нами?

– Как вам будет угодно, мисс Сименс.

– Итак, к сути моей просьбы. Сегодня моей матери должно было быть уже сорок шесть лет. Уверяю вас, хотя я и кажусь иногда совсем глупенькой девочкой, я неплохо разбираюсь в людях. После сорока лет моя мать перестала меняться. Даже мне она казалась совсем молодой, как будто время для нее остановилось. Поэтому, надеюсь, вы узнаете ее на фотографии, которую она просила отдать вам, если… если что-то случится.

– Что-то случится?.. – удивленно спросил я. Девочка не ответила. Открыв сумочку, она достала фото и протянула мне. Я увидел Майку в белом свадебном платье, такую красивую, что рядом с ней терялась любая женщина, – и особенную именно потому, что она как будто не осознавала своей красоты, не придавала ей значения. И словно она что-то знала, и знание это таилось там, внутри, в этих чуточку грустных, но все еще доверчиво раскрытых миру золотисто-зеленых глазах.

Задохнувшись, я быстро перевернул фотографию. На обороте Майкиным летящим почерком было написано: «Киру на память. Я так любила вас всех – Веньку, Стаса и тебя!», а внизу полузачеркнуто: «Если меня не будет…»

Пока я снова справлялся с сердечным удушьем, девочка, так же отстраненно и жестковато, продолжила:

– Я привезла вам эту фотографию именно потому, что моей матери, самого близкого мне человека, больше нет. На днях в нашем оксфордском особняке, окруженном охраной, она была обнаружена мертвой, и есть основания предполагать, что это было убийство. Единственным утешением для меня было бы знать, что убийца наказан.

Ее голос слегка дрогнул. Но она справилась с собой:

– Мы не собираемся вмешивать в дело лондонскую полицию, тем более что есть основания подозревать в убийстве ваших соотечественников. Ваши стражи порядка нам тоже не нужны. Вы – единственный, кто может провести нелицеприятное журналистское расследование и выявить убийцу, кто бы он ни был и какой бы пост ни занимал. Это я и прошу вас сделать. Наказание останется нам – мне и моему отцу…

Ее голос опять дрогнул, но и тут храбрая девочка взяла себя в руки.

– Средства для проведения расследования у вас будут неограниченные. Сегодня же мы с вами откроем счет и будем переводить на него любые суммы. Поверьте, в деньгах мы с отцом не нуждаемся…

Она помолчала, потом в третий раз за все это время взглянула мне прямо в глаза, и я увидел, как побледнело и осунулось ее лицо, как она еще юна и беззащитна и как страшно услышать ей мой ответ. Она сжала руки и выдержала мой взгляд.

– Итак, согласны ли вы найти – здесь или за границей – человека, который убил мою мать?

Никакой игре места здесь уже не было. Разом исчезли холод и отстраненность между нами. И когда я твердо выговорил: «Да!» – я услышал, как уже не «лондонская штучка», а маленькая, хрупкая, нуждающаяся в защите девчушка – дочь моей единственной любимой, Майки Милениной, – с облегчением перевела дух.

Вторник. 28 августа

Я – человек несуеверный. В приметы и знамения не верю, а усредненные гороскопы и гадания из прессы кажутся мне просто ловким способом «обирания простачков». Но я абсолютно убежден в существовании некоей, как в книгах Айрис Мердок, «сети рока», объективной череды событий, не всегда зависящей от нашей воли, и верю своему внутреннему голосу, «голосу сердца», интуиции, если хотите.

Впервые я услышал «голос сердца» после окончания школы, когда в жизни нашей дружной троицы – я, Венька Ерохин, или Вэн, Стас Долбин – вновь появилась Майка. Она вернулась в наше последнее дачное лето, случайно заехав к тетке в наш ведомственный дачный комплекс в Краскове, куда родители с первого класса со спокойной душой отправляли нас на все лето под присмотр большой семьи коменданта.

И когда мы все вместе, с мамой Стаса, Майкиной теткой и Майкой, возвращались вечером с железнодорожной станции в наш комплекс «Звездочка», я впервые услышал свой внутренний голос, звучащий отчетливо и печально. Голос этот был, собственно, беззвучен, я не слышал слов, но точно знал, что он хочет сообщить мне. А он, невзирая на мою сумасшедшую мальчишескую радость от присутствия Майки, кстати, такую же радость я читал в глазах друзей, говорил, что эта девочка, на которую я боялся даже посмотреть, рядом с которой самые немыслимые красавицы из фильмов, жизни и книг казались «страшилками», эта девочка никогда не будет со мною рядом и что это дачное лето не повторится в нашей жизни.

И я услышал это так ясно, будто бы со стороны увидел и себя – высокого спортивного паренька, русоволосого и сероглазого, героя дворовых девчонок, увидел Стаса Долбина, уже тогда широкоплечего, коренастого, стриженного «под бобрик», чье лицо красила только открытая улыбка, Веньку Ерохина, кудрявого, светлого, как Есенин. И – Майку, собиравшую в придорожной траве свои любимые разноцветные дикие гвоздички, такую недостижимо близкую, с чуточку грустными зелено-золотыми глазами.

Впоследствии я приучил себя безусловно доверять внутреннему голосу, или интуиции, которая в отличие от гороскопов и гадалок никогда не ошибалась.

Я слушал его и тогда, когда следующим летом поступал в МГУ на журфак и не добрал полбалла, – голос четко сказал, что я все-таки буду зачислен. Я слышал его, когда начал встречаться с девицами, выбирая самых «престижных», и когда некоторым из них – самым красивым – я еще на первом курсе позволил приобщить себя к таинству плоти. А вскоре, при очередной встрече, независимо от того, кончалась или не кончалась она торопливой, втайне от матери, постелью, – я ясно понимал, как Шестопалов в фильме «Доживем до понедельника», что «есть ошибка в курсе корабля» и что ни одна из этих признанных красавиц не поможет мне не то что забыть, а хотя бы слегка затенить особенный облик Майки Милениной, недостижимо близкой, с букетом диких гвоздичек в руках…