Длинный парень подошел прикурить. Митин щелкнул зажигалкой, оттенив симпатичное лошадиное лицо, темные волнистые волосы и смеющиеся глаза. Парень поблагодарил и, как-то подпрыгивая и играя концами легкого шарфа, зашагал прочь. Прежде чем нырнуть в освещенный проход, оглянулся. Потертые джинсы, рубаха, завязанная узлом на животе. В точности как у Любки. Теперь и Митин поднялся. Дойдя до стоянки такси, он осудил себя за малодушие и надумал ехать в театр. Что ж, решил, после спектакля заскочу на почту, дам Любке в Москву телеграмму. Его стал мучить голод, даже щей не перехватил в столовой, но об этом надо было раньше заботиться.

Машин на стоянке не было.

— Извините, — откуда-то снова возник давешний парень, он жевал батон, выстукивая ритм деревяшками босоножек, — вы, случаем, не родитель Любы Митиной?

— Можно сказать и так, — удивился родитель.

— А как еще можно сказать?

— К примеру: не ваша ли дочь Люба?

— А… — улыбнулся парень и чуть подался назад. — Значит, угадал.

Митин не сообразил, что делать с этим знакомством; преодолевая неприязнь, поинтересовался:

— Вы ее на вокзале видели?

— Естественно.

— И как? Как она настроена?

— Нормально.

Митину нестерпимо захотелось узнать, не ждала ли Любка отца, кто этот парень ей, откуда он взялся, но не спросил, удержался. Сразу же пожалел об этом, надо бы понять, как она восприняла отсутствие его на вокзале, но опять не спросил, что поделаешь, такой уж день — из него не выпутаешься. Вдали мелькнул зеленый огонек. Митин резво выбежал на дорогу, тыча большим пальцем вниз, такси притормозило, он открыл дверцу, оглянулся — парня уже не было.

Сидя в машине, Митин подумал: ну, пусть и вправду время, когда он родился, было другое, дом, мать, отец для него были всем миром, особенно в раннем детстве. Но и в более поздние годы тоже эти понятия были незыблемыми. Отец с матерью были всесильными чародеями, которые в любой несправедливости, детском безысходном горе могли все поправить, объяснить, и нарушенная гармония восстанавливалась. Было в них что-то прочное, надежное, может быть, тот неизбывный свет веры, который струился ему навстречу и окрашивал в солнечные цвета счастья все его детство. Веры в то, что мир и человек устроены разумно, и родительское предназначение лишь в том, чтобы перелить накопленные за жизнь богатства в новый сосуд. Их сыну предстоит жить уже в мирную пору, все страшное, что они сами испытали, полагали они, — позади, растаяло вместе с эхом последних выстрелов отца под Берлином. Теперь, по их разумению, каждый должен был только напрячься, еще раз собрать в кулак волю, чтобы восстановить прежнюю жизнь, и все тогда покатится легко, без особой натуги. Много позже возникло у них некоторое беспокойство, казалась необъяснимой нарастающая тревога, рождение внутри мирной жизни каких-то непонятных очагов вражды, разрывающей прежние связи. Отец не связывал всего этого в единый узел, к тому же на матери сказалась сверхурочная работа с рентгеном в военном госпитале, начались неполадки с кровью. Родители посчитали это знамением судьбы и перебрались из столицы в Прибалтику. Как удалось отцу и матери уберечь Митина от потрясений, выпавших на их долю, — уму непостижимо! Но факт остается фактом. У него были на редкость счастливые два десятилетия — детство, школьные годы, начало института.

Для рождения Матвея Митина понадобилось чудесное, почти неправдоподобное стечение обстоятельств. Из рассказов отца (мать не любила воспоминаний) он узнал, что появился на свет в теплую июльскую полночь сорок четвертого под грохот орудийных залпов. Части Ленинградского фронта, где воевал отец, атаковав Псков, приступили к форсированию речки Великой, той самой, что, сливаясь с маленькой зигзагообразной Псковкой, углом обрамляла величественный кремль, отражая в своих водах башню Кутекрома.

Их семье повезло дважды. В начале наступления на Прибалтийском фронте (потом наступление приостановилось на много месяцев после укреплений «Пантера», сооруженных неприятелем) Руслан Иванович Митин побывал в Москве по пятидневной командировке на заводе оборонного значения и несколько ночей провел дома. И девять месяцев спустя, за год до победы, по необъяснимому стечению обстоятельств, он оказался снова здесь, как раз в утро рождения сына. Много времени протекло, прежде чем он смог говорить об аде прорыва укреплений «Пантера», грохочущей лавине снарядов, летящих сверху, сбоку, отовсюду; о перекрывающих улицы упавших деревьях; о прикованных цепями к собственным пулеметам немецких солдатах, чтобы не пытались отступать…

Много лет подряд отец выезжал двадцать третьего июля на праздничные даты освобождения Пскова, участвовал в «маневрах», повторявших, как в натуре, форсирование Великой в память тех дней. Потом перестал, постарел.

На третий день после родов мать выбралась из палаты провожать мужа в часть. На московском вокзале, несмотря на жаркий летний день, Асю Валентиновну знобило, коленки подгибались. Когда ее руки обвились вокруг взмокшей шеи Руслана Ивановича, спрятанной под жесткой, попахивающей собакой шинелью, она думала лишь о том, чтобы не рухнуть, пока вагоны тронутся и исчезнет вдали весь состав. С тех пор Ася Валентиновна ненавидела провожания, на вокзал не ходила, отговариваясь занятостью.

Матвей повзрослел как-то сразу, между девятым и десятым классом, а студенческая жизнь и вовсе сделала его самостоятельным. Родители устроились в Прибалтике, он остался в квартире или жил у Старухи Варвары. С ней всегда было интересно. Знаменитая Старуха, актриса Крамская, вспоминала свои первые гастроли в «самом веселом городе мира» Одессе, где каждый второй — либо музыкант, актер, либо Ильф и Петров, и как она после триумфа в «Живом трупе» выходила двадцать раз на поклоны, а великий Орленев устроил в честь нее пир на взморье в ресторане «Аркадия». Она была неистощима в рассказах, бездетна, это она привила Моте любовь к переменам, дороге. Уже с шестнадцати лет в нем жило это упрямое желание одолевать пространство, ехать куда-то, в девятнадцать появилась Ламара, затем — Любка…

Под Ригой у отца была интересная работа в объединении ВЭФ, матери дали кабинет физиотерапии в курортной поликлинике, но главное — родители жили круглый год у моря. До города рукой подать, каких-нибудь полчаса на электричке, а какое раздолье душе и глазам! Проснешься утром, пройдешь сквозь гряду высоких тонких, словно длинные опята, сосен, соскользнешь вдоль янтарно-дымчатой ленты дюн и топаешь по пляжу до станции.

Много позже, когда Митин остался один с маленькой Любкой, он стал приезжать к старикам регулярно, хотя и ненадолго. Привезет девчонку, сам поживет здесь недели две. Стоило ему проскользнуть в знакомую калитку, как его охватывало чувство нелепого блаженства — от вида высунувшегося из-за вишен зеленого домика с белыми резными ставнями и наличниками, с плотными