Мучительно считал он зимние и летние месяцы впереди, после которых ему исполнится тринадцать лет и он, наконец, обретет право поднять отцовское знамя. Каждый раз в пору тяжелых раздумий он с трудом перебарывал в себе негодные, нерешительные мысли, силой поднимал свой дух, заставляя себя верить в лучший конец.

Безделие и внутренняя борьба с самим собой изматывали его, но он крепился, стараясь не поддаваться тоске и тревоге. Занимал время то охотой на зверя, то воинскими делами с братьями и нукерами, то, на короткое время забывая обо всем на свете, предавался горячим ласкам с молодой женой. Внимательно следил он за жизнью в степи, посылая за новостями в борджигинские курени своих нукеров Боорчи и Джэлмэ, и пытался понять, к какому исходу клонятся там события.

Утром и вечером Тэмуджин усердно молился богам и духам предков. С восходом солнца он брызгал молоком западным богам, надрывным от волнения голосом выкрикивал их имена, с закатом он так же старательно угощал восточных, преподнося им арзу и хорзу. Для этого он каждый раз просил матерей не жалеть молока и покрепче выгонять вино. Чаще же всего он обращался к богине Эхэ Саган и к его праправнуку Чингису Шэрэтэ Богдо, к которым прошлой зимой, будучи в тайчиутском плену, он летал во сне.

«Ведь вы сами наказали мне установить в племени порядок! – запальчиво говорил им Тэмуджин в пору отчаяния. – Как же я это исполню, если не смогу вернуть отцовский улус? Поддержите же меня, дайте мне силы и возможность…».

Из предков он обращался к духам отца Есугея, прадеда хана Хабула и дальнего предка в одиннадцатом колене – Дува Соохора, большого белого дархана[1], того самого, который мог видеть на три кочевки вперед и сжег души девяти татарских черных шаманов. Его Тэмуджин просил помогать угадывать происки врагов и помешать им, если те попытаются уничтожить его.

В себе он смутно чувствовал растущие дарханские силы. Порой он бывал уверен, что ни один на свете шаман не сможет повлиять на него своим колдовством, а сам он сумеет любого человека, даже самого Таргудая, заставить пойти по нужному для него пути. Однако, помня наказ старых шаманов племени, он берег свои силы, остерегался тратить их на истоке.

Джэлмэ как-то съездил к своему отцу, кузнецу Джарчиудаю, и привез с собой дарханское снаряжение – малую наковальню с мехами и молотом. Для него на дальнем краю поляны, под горой, построили небольшую землянку для кузни. И теперь в ночь каждого полнолуния оттуда подолгу доносились звон железа и крики его взываний. Тэмуджин иногда ходил к нему, слушал его молитвы, а один раз даже взялся за молот и пробовал бить по раскаленному пруту на наковальне, ловя в себе какие-то невнятные, волнующие душу отзвуки.

Поначалу все в семье, да и Тэмуджин тоже, без особого почтения смотрели на дарханские корни Джэлмэ, считая, что не очень-то он искушен в тайных искусствах своих предков. Но однажды мать Оэлун обратила внимание Тэмуджина на то, что черный жеребец Джэлмэ, всю ночь простояв у коновязи, к утру вдруг становится мокрым от пота – даже пеной покрываются шея и круп, словно он в непрерывной скачке покрыл далекое расстояние, а сам Джэлмэ в такие дни спит до полудня, тогда как с вечера ложился вместе со всеми, с темнотой.

– Не иначе, – украдкой от других говорила ему мать, – этот Джэлмэ ночью во сне отправляется на своем коне куда-то по своим делам и возвращается к утру. Оттого и спит он долго.

Такие необычные случаи были замечены за ним несколько раз, и в семье Есугея без лишних разговоров признали его большим дарханом. Мать Оэлун даже попросила его погадать о будущем на бараньей лопатке. Вышло поначалу не все гладко, однако, в конце концов, лопатка показала благополучный исход, и она осталась довольна.

Тэмуджин еще в конце лета, почти сразу после того, как вернулся из поездки к кереитскому хану, перебрался со своим айлом с Бурхан Халдуна в горную долину верхнего Керулена. С одной стороны, здесь было безопаснее от ононской степи, где безумствовали в разбойных набегах монгольские рода. С другой – он дотошно, до самых мелочей обдумав свои отношения с Таргудаем, решил, что в такое время надо быть подальше от тайчиутского нойона. Рано или поздно тот должен был узнать о его женитьбе на дочери керуленского нойона, нынешнего врага борджигинов. Да и отцовский тумэн находился у джадаранов, значит, теперь считалось, что он, Тэмуджин, тоже стоит против тайчиутов.

«У Таргудая теперь все причины, чтобы вновь начать охоту на меня, – окончательно решил он. – И на этот раз он не будет возиться долго, постарается скорее покончить со мной. Значит, мне нечего тут дожидаться».

Давнее обещание Мэнлига оградить его от Таргудая теперь казалось ненадежным. После разговора с ним и с Кокэчу на своей свадьбе Тэмуджин стал по-другому относиться к ним. Из добрых друзей и нукеров, готовых честно стараться для него, те в его глазах превратились в таких спутников, которые только и смотрят, чем от него поживиться. Таким нельзя было доверять до конца.

Однако Тэмуджин знал, что они и дальше будут помогать ему – из своих же алчных устремлений – лишь бы он сам был покладист с ними. И после долгих раздумий над трудными и неясными их отношениями он пришел к твердому решению, что на первых порах цель у них одна – вернуть ему отцовский улус. Но после этого они неизбежно должны будут перейти в противостояние: те захотят забрать над ним власть и распоряжаться его улусом по своей прихоти, тогда как он хочет править своим владением, не спрашивая у них советов. И теперь, имея за своей спиной могучую силу кереитского хана, уже не боясь Мэнлига и Кокэчу, Тэмуджин решил по-прежнему использовать их с целью возвращения отцовского улуса. О дальнейшем, успокаивая себя, он думал: «Когда откроется, что мне помогает сам кереитский хан, они осознают никчемность своих потуг и сами отстанут от меня».

Новым местом для своего стойбища Тэмуджин выбрал укромную теснину Бурги-Эрги – там, где прошлым летом простились со сватами – матерью и братьями Бортэ, провожая их со свадьбы. Он еще тогда приметил и запомнил это место. Именно отсюда он ехал, проводив сватов, когда его вдруг осенила спасительная догадка обратиться за помощью к кереитскому хану. Он придавал этому большое значение: значит, место это для него благоприятное, здешние духи благосклонны к нему и будут охранять его от опасностей. Затерянное глубоко в горах, во много раз отдаленнее от борджигинской степи, чем прежнее их место в верховье Онона, это урочище было вполне надежным: большинство ононских монголов о нем и знать не могло, а до керуленских была прямая дорога вниз по реке.

Придя сюда, он первым делом вместе с Джэлмэ возжег огонь и обратился к духам-хозяевам местности с просьбой взять его под свою защиту. Безлунной ночью зарезав черного барана, они принесли им жертву мясом и кровью, а солнечным утром матери Оэлун и Сочигэл принесли жертву белым духам – молоком и маслом.