И наконец очутилась в первом ряду. Она увидела совсем близкосамолет с широкой масляной полосой по всему фюзеляжу и летчика в коричневойкожаной куртке, который, прислонившись к крылу, растерянно глядел наподступавший народ и вертел на пальце потертый шлем с дымчатыми очками.

Рядом с Нюрой стоял Плечевой. Он посмотрел на нее сверхувниз, засмеялся и сказал ласково:

– Ты гляди, Нюрка, живая. А я думал, тебе уже все. Я ведьэроплан первый заметил, да. Я тут у бугра сено косил, когда гляжу: летит. И ваккурат, Нюрка, на твою крышу, на трубу прямо, да. Ну, думаю, сейчас он еесчешет.

– Брешешь ты все, – сказал Николай Курзов, стоявший отПлечевого справа.

Плечевой споткнулся на полуслове, посмотрел на Николая тожесверху вниз, поскольку был выше на целую голову, и, подумав, сказал:

– Брешет собака. А я говорю. А ты свою варежку закрой, да, ине раскрывай, пока я тебе не дам разрешения. Понял? Не то я тебе на языкнаступлю.

После этого он поглядел на народ, подмигнул летчику и,оставшись доволен произведенным впечатлением, продолжал дальше:

– Эроплан, Нюрка, от твоей трубы прошел вот на вершокмаксима. А минима и того менее. А если б он твою трубу зачепил, так мы бы тебязавтра уже обмывали, да. Я бы не пошел, а Колька Курзов пошел бы. Он доженского тела любопытный. Его прошлый год в Долгове в милиции три дняпродержали за то, что он в женскую баню залез и под лавкой сидел, да.

Все засмеялись, хотя знали, что это неправда, что Плечевойэто придумал сейчас. А когда перестали смеяться, Степан Луков спросил:

– Плечевой, а Плечевой, а ты когда увидал, что эроплан затрубу зачепится, испужался ай нет?

Плечевой презрительно сморщился, хотел сплюнуть, да некудабыло – всюду народ. Он проглотил слюну и сказал:

– А чего мне пужаться? Эроплан не мой и труба не моя. Кабымоя была, может, спужался б.

В это время один из мальчишек, крутившихся тут же под ногамиу взрослых, изловчился и шарахнул по крылу палкой, отчего крыло загудело, какбарабан.

– Ты что делаешь? – заорал на мальчишку летчик.

Мальчишка испуганно юркнул в толпу, но потом снова вылез.Палку, однако, выбросил.

Плечевой, послушав, какой звук издало крыло, покачал головойи спросил у летчика со скрытым ехидством:

– Свиной кожей обтянуто?

Летчик ответил:

– Перкалью.

– А чего это?

– Такая вещь, – объяснил летчик. – Материя.

– Чудну, – сказал Плечевой. – А я думал, он весь из железа.

– Кабы из железа, – влез опять Курзов, – его бы мотор ввысоту не поднял.

– В высоту поднимает не мотор, а подъемная сила, – сказализвестный своей ученостью кладовщик Гладышев.

За образованность Гладышева все уважали, однако в этих егословах усомнились.

Бабы этих разговоров не слушали, у них была своя тема. Ониразглядывали летчика в упор, не стесняясь его присутствием, словно он былнеодушевленным предметом, и вслух обсуждали достоинства его туалета.

– Кожанка, бабы, – чистый хром, – утверждала Тайка Горшкова.– Да еще со складками. Для их, видать, хрома не жалеют.

Нинка Курзова возразила:

– Это не хром, а шевро.

– Ой, не могу! – возмутилась Тайка. – Какое ж шевро?Шевро-то с пупырышками.

– И это с пупырышками.

– А где ж тут пупырышки?

– А ты пошшупай – увидишь, – сказала Нинка.

Тайка с сомнением посмотрела на летчика и сказала:

– Я бы пошшупала, да он, наверно, щекотки боится.

Летчик смутился и покраснел, потому что не знал, как на этовсе реагировать.

Его спас председатель Голубев, который подъехал к меступроисшествия на двуколке.

Само происшествие застало Голубева в тот момент, когда онвместе с одноруким счетоводом Волковым проверял бабу Дуню на предметсамогоноварения. Результаты проверки были налицо: председатель слезал сдвуколки с особой осторожностью, он долго нащупывал носком сапога железнуюскобу, подвешенную на проволоке вместо подножки.

В последнее время пил председатель часто и много, не хужетого, что повесился в Старо-Клюквине. Одни считали, что он пил, потому чтопьяница, другие находили, что по семейным причинам. Семья у председателя былабольшая: жена, постоянно страдавшая почками, и шестеро детей, которые вечноходили грязные, вечно дрались между собой и много ели.

Все это было бы еще не так страшно, но, как на грех, дела вколхозе шли плохо. То есть не так чтобы очень плохо, можно было бы даже сказать– хорошо, но с каждым годом все хуже и хуже.

Поначалу, когда от каждой избы все стаскивали в одну кучу,оно выглядело внушительно и хозяйствовать над этим было приятно, а потомкое-кто спохватился и пошел тащить обратно, хотя обратно-то не давали. Ипредседатель себя чувствовал вроде той бабы, которую посадили на кучу барахла –сторожить. Окружили ее с разных сторон, в разные стороны тащат. Одного за рукусхватит, другой в это время из-под нее еще что-нибудь высмыкнет, она к тому,этот убежал. Что ты будешь делать?

Председатель тяжело переживал создавшееся положение, непонимая, что не он один виноват в том.

Он все время ждал, что вот приедет какая-нибудь инспекция иревизия, и тогда он получит за все и сполна. Но пока что все обходилось. Израйона наезжали иногда разные ревизоры, инспекторы и инструкторы, пили вместе сним водку, закусывали салом и яйцами, подписывали командировочные удостоверенияи уезжали подобру-поздорову. Председатель даже перестал их бояться, но, будучичеловеком от природы неглупым, понимал, что вечно так продолжаться не может ичто нагрянет когда-нибудь Высшая Наиответственнейшая Инспекция и скажет своепоследнее слово.

Поэтому, узнав, что за околицей, возле дома Нюры Беляшовой,приземлился самолет, Голубев ничуть не удивился. Он понял, что час расплаты настал,и приготовился встретить его мужественно и достойно. Счетоводу Волкову онприказал собрать членов правления, а сам, пожевав чаю, чтобы хоть чуть-чутьубить запах, сел в двуколку и поехал к месту посадки самолета, поехал навстречусвоей судьбе.