К вечеру того же дня, сидя в отдельной камере батальоннойгауптвахты, старшина Песков продолжал письмо своей невесте из города Котласа.

«А вообще, Люба, – писал он, – жизнь армейская, конечно, несахар. Это же есть такие люди, которые пользуются своим положением не дляукрепления воинской дисциплины, а совсем обратное, с целью, чтобы издеватьсянад своим подчиненным. И конечно, в гражданской жизни такого положения небывает, потому что там каждый человек, отработав свои восемь часов напроизводстве, считает себя уже свободным, и если какой инженер или мастерприкажет ему что-нибудь, так он может послать его куда подальше, и правильносделает».

Вот уж правда, жизнь человека полна неожиданностей. Если быв этот день все текло по намеченному плану, то Чонкин после политзанятий долженбыл привезти на кухню дрова, потом – обед, потом – сон, после сна – баня. Вбане обещали выдать новое обмундирование. (Чонкин уже рассчитывал отложить этообмундирование и две пары новых портянок на случай предстоящей демобилизации.)После бани – опять на конюшню, на склад за продуктами для ужина, потом вечеромна открытой площадке – концерт художественной самодеятельности.

И вдруг – трах-бах – вызвали в казарму, выдали винтовку,скатку, вещмешок, усадили в самолет, и через каких-нибудь полтора часа Чонкинбыл уже черт-те где, в какой-то деревне, о которой он до этого никогда неслыхал и не подозревал, что она существует на свете.

Его еще мутило от только что перенесенного первый раз вжизни полета, а летчики (тот, который его сюда привез, и другой, который былздесь) зачехлили поломанный самолет, привязали его к земле, сели в исправный иулетели, как будто их здесь и не было, а Чонкин остался лицом к лицу ссамолетом и толпой, окружавшей его. Но и толпа постепенно рассосалась,предоставив Чонкина самому себе.

Оставшись один, он обошел вокруг самолета, подергал элероныи руль поворота, ударил ногой по колесу. И сплюнул. Зачем его охранять, от когоохранять и сколько времени – неизвестно. Подполковник Пахомов сказал – может,неделю, а может, и больше. За неделю можно с тоски подохнуть. Раньше, бывало,хоть с лошадью поговоришь, и то дело. Он вообще любил разговаривать с лошадью,больше даже, чем с людьми, потому что человеку скажешь что-нибудь, да не то,еще и неприятностей наберешь на свою шею, а лошадь, ей чего ни скажи, всепринимает. Чонкин с ней беседовал, советовался, рассказывал про свою жизнь, простаршину, жаловался на Самушкина и на повара Шурку, лошадь понимала чего или непонимала, а махала хвостом, кивала головой – реагировала. А с этим драндулетомразве поговоришь? Он же неодушевленный. Чонкин еще раз сплюнул и прошел от носак хвосту и от хвоста опять к носу. Огляделся.

Здешняя природа не нравилась ему совершенно. В трех сотняхшагов от него сквозь кусты ивняка свинцово блестела речка со странным названиемТёпа. Чонкин не знал, что она так называется, но все равно было противно.Чахлый лесок, который тянулся ниже по течению Тёпы, Чонкину не нравился ещебольше, а уж обо всем остальном пространстве и говорить нечего. Земля былаголая, бугристая и с камнями, деревня бедная. Два дома обиты тесом, остальные –из потемневших бревен, наполовину вросшие в землю, крытые какой – дранью, какой– соломой.

Пусто в деревне. Сколько ни смотри, не увидишь человекаживого. И ничего удивительного в этом нет – все на работе. А кто не на работе,прячутся от жарищи по избам. Только пегий теленок, видно, отбился от стада,лежит посреди дороги, высунув язык от жары.

Какой-то человек проехал на велосипеде по берегу речки сграблями, привязанными за спиной.

– Эг-ге-эй! – прокричал ему Чонкин, но тот не остановился,не обернулся, видать, не слыхал.

Иван пристроил вещмешок на крыле самолета, развязалпосмотреть, что там ему положили. В мешке лежали две буханки хлеба, банкамясных консервов, банка рыбных, банка концентратов, кусок колбасы, твердой, какдерево, и несколько кусков сахара, завернутых в газету. На неделю, конечно,негусто. Знать бы заранее, спер бы чего-нибудь в летной столовой, а теперь чтож…

Прошел Чонкин опять вдоль самолета. Несколько шагов туда,несколько шагов обратно. Вообще, конечно, есть в его положении и приятное.Сейчас он не просто Чонкин, к которому можно запросто подойти, хлопнуть поплечу, сказать: «Эй, ты, Чонкин» – или, например, плюнуть в ухо. Сейчас ончасовой – лицо неприкосновенное. И прежде чем плюнуть в ухо, пожалуй,подумаешь. Чуть что – «Стой! Кто идет?», «Стой! Стрелять буду!» Дело серьезное.

Но если посмотреть на это дело с другой стороны…

Чонкин остановился и, прислонившись к крылу, задумался.Оставили его здесь одного на неделю без всякой подмены. А дальше что? По уставучасовому запрещается есть, пить, курить, смеяться, петь, разговаривать,отправлять естественные надобности. Но ведь стоять-то неделю! За неделю этотустав хочешь не хочешь – нарушишь! Придя к такой мысли, он отошел к хвостусамолета и тут же нарушил. Оглянулся вокруг – ничего.

Запел песню:

Скакал казак через долину,

Через кавказские края…

Это была единственная песня, которую он знал до конца. Песнябыла простая. Каждые две строчки повторялись:

Скакал он садиком зеленым,

Кольцо блестело на руке…

Скакал он садиком зеленым,

Кольцо блестело на руке…

Чонкин помолчал и прислушался. Опять ничего! Хоть пой, хотьтресни, никому ты не нужен. Ему вдруг стало тоскливей прежнего, и он ощутилнастоятельную потребность поговорить хоть с кем-нибудь, хоть о чем-нибудь.

Оглядевшись, он увидел телегу, которая пылила по дороге всторону деревни. Чонкин приставил ладонь козырьком, вгляделся: в телеге бабчеловек десять, сидят, свесив ноги за борт, а одна, в красном платье, стоя,лошадьми правит. Увидев это, Чонкин пришел в неописуемое волнение, котороестановилось тем больше, чем больше приближалась телега. Когда она совсемприблизилась, Чонкин и вовсе засуетился, застегнул воротник и рванул к дороге.

– Эй, девки! – закричал он. – Давай сюда!

Девки зашумели, засмеялись, а та, которая правила лошадьми,прокричала в ответ:

– Всем сразу или через одну?

– Вали кулем, потом разберем! – махнул рукой Чонкин.

Девки зашумели еще больше и замахали руками, вроде быприглашая Чонкина к себе в телегу, а та, что стояла, крикнула такое, что Чонкиндаже оторопел.