– Странно. Это что же ты за человек такой, ежели тебе среди людей места нету?

– А Вы дедушка? Тоже ведь не в Киеве живете.

– Мал ты еще меня с собой сравнивать. Почему не остался среди своих?

– Ну… История больно длинная.

– Да я вроде не тороплюсь.

– Да как не торопиться, если каша в горшке остывает! – в притворном возмущении воскликнул Микулка.

– Эх, старый я дурень. Сам сыт, а про тебя и забыл, что ты три дня не емши.

Старик покряхтывая достал с печи горшок с ароматной кашей, поставил на стол, развернул белоснежную холстину с краюхой хлеба. Микулка устроился на крепкой сосновой лавке, пожирая глазами угощение. Каши в горшке было ОЧЕНЬ много. Вот только…

– Так у тебя и ложки своей нет? – словно прочел Микулкины мысли хозяин. – Экий ты недотепа! На вот, возьми мою. Только я с тобой одну ложку лизать не намерен. Завтра по утру вырежешь мне новую, баклуши липовые у меня есть.

Микулка отвечать не стал, и так все ясно, схватил ложку и принялся за кашу. Глотал жадно, аж бугры по спине гуляли, хрустел румяной корочкой. Да и каша была чудесная, видать в стряпне старик толк знал, сдобрил еду неведомой травкой. И тут Микулка почувствовал сильную дурноту, ком застрял в горле, а кровь отлила от головы и обожгла пузо.

– Эх… Дурень я дурень! – сокрушенно воскликнул старик.

Но Микулка его уже не слышал, он медленно валился на лавку, утягивая за собой холстину с хлебом.

* * *

Влажная тряпица приятно студила лоб, истекая быстро теплеющими струйками ключевой воды. Микулка с трудом разомкнул веки и внутренне дернулся, встретившись с горящими в полутьме совиными глазищами.

– Сгинь, нечисть! – сухими губами прошептал он, но сил подняться никак не хватало.

– Экий ты мастак ругаться! – раздался знакомый, насмешливый, с мягкой хрипотцой голос. – Одной ногой в сырой земле, а лаешься как басурман заморский.

Старик снял с Микулкиного лба потеплевшую тряпицу, помотал ею над лицом и вновь уложил на лоб, уже остуженную.

– Что со мной? – еле слышно шепнул мальчик. – Неужто отраву съел…

– Я те дам, отраву! Ишь в каком лихе меня обвинил! Кхе… И поделом мне, дурню старому, коль позволил тебе кашей пузо набивать после голодовки трехдневной. Тебя бы хлебушком с водицей разговеть… А так кишки и не сдюжили. Ничего, не помрешь! – успокоил старик.

– А филин Ваш?

– Филин птица вольная, он сам по себе. Просто со мной ему сподручнее, а мне с ним. Вот и живем вместе, по доброму согласию. Я его не тревожу, он мне не вредит. Кабы все так жили…

Старик отошел к печи, погремел горшками, поднес Микулке прямо ко рту лубяной ковш с парным отваром.

– Пей.

– А это что?

– Обжегся на молоке, теперь и на воду дуешь. – улыбнулся старик. – Пей, говорю! С горной травы отвар. В ваших краях такой и не сыщешь, а тут растет. Большущей живительной силы эта трава! Олени раненые ее поедом гложут, даже волк ест, коль припечет. А уж нам, людям, ни к чему не привыкать!

Микулка хлебнул терпкого отвару, внутри разлилось приятное тепло. А когда луна за окном перевалилась за верхушку горы, спал жар, губы повлажнели и Микулка попробовал подняться с лавки.

– Ты сильно не храбрись. – посоветовал старик. – Слаб еще. Перелазь на печь, и отлежись до солнца. А вот если по нужде, так ступай, нечего новы портки поганить.

– Какая нужда на голодное брюхо? – искренне удивился Микулка, с трудом перелезая на печь.

Что за сладкое чувство, лежать вот так на боку, слушать как за окном студеный ветер плюется снежными хлопьями. Хорошо! Тепло и приятно. Только ветер подвывает в трубе, да филин щелкает клювом, выискивая что-то в перьях. Или кого-то.

– Так ты и не сказал, отчего тебе среди своих места нету. – нарушил тишину старик.

– А вежливый человек второй раз не спросит, коль сразу не ответили.

– Соплив ты еще больно, вежливости меня учить. Не я у тебя в гостях. Может ты вор какой, а то и вообще душегуб-головник.

– Какой из меня вор!

– Так отчего тогда с деревни ушел?

– А оттого, что байстрюк я! – неожиданно сорвался на слезу Микулка. – И незнамо чей сын.

– А мамка что говорит? Она-то батьку твого должна бы знать. Ну хоть видеть. Если не во хмелю была. Да ты на хмельного дитятю не больно похож. Разве что худоват.

– А она все одно твердит… – махнул рукой паренек. – Герой, говорит, твой батька. Герой, каких свет не видывал. От муж ее за это бивал… Ну бивал… Пока сам дубу не врезал, спьяну в колодезь ухнулся. Рыбам на смех.

И остались мы вчетвером. Я ведь младший сын, у мамки от мужа еще двое. Старшие братья меня стали при всех геройским сынком кликать, так и вся деревня переняла.

– А кто ж твою мамку за язык-то тянул? Мало ли чего в жизни станется… Любовь такая штука. А тут еще и герой, коль не врет. Ну и скрыла бы от людей, что дите не от мужа.

– Да как тут скрыть! Волосы у меня вон какие! – шмыгнул носом Микулка.

– Волосы как волосы. Разве что грязные.

– Рыжие! – пояснил паренек. – А у нас в роду у всех русые. И у мамки, и у мужа ее, и у деда.

– Кхе… Вот уж незадача. – невольно улыбнулся старик. – Так значит мамка тебе про отца ничего не рассказывала?

– Наоборот, все уши прожужжала. Говорит, что был он то ли князем, то ли витязем великим. Но то что герой, так это точно.

– Так уж и князем? Ну хватил! Небось, когда с ним встречалась, ей не до происхождения было.

– Вот так и братья, и в деревне все смеются. Не верит никто. А по чести сказать, я и сам не верю. Где же видано, чтобы княжий сын в угарной землянке полбу глотал?

– Мало ты видывал. Отец небось о тебе ничего и не знает. Если и правда, что князь, так он помер давно. Да и зачем ему байстрюк, если и жив?

– Ваша правда. Вот потому и ушел я. Мало что ли насмешек наслушался? А еще, как назло, силы в моих руках поменьше, чем у парней в деревне. То и смеются… Пойдем, говорят, на реку кулаками биться. А какой из меня боец? Нос в миг расшибут, ухи в лопухи расквасят, а ребра потом месяц болят. Ну, хлопцы и гогочут потом.

– А почему братья за мать не вступились, когда печенеги наехали?

– Так она нам кричала, что бы мы в лес схоронились. Братья умные, они и послушались. В лесу печенеги не воины, им Степь нужна. А меня видать не зря дураком прозвали. Кинулся на всадников, как шавка на вола. Вот то саблей и схлопотал. Хорошо плашмя.

– Точно дурак. – одобрительно кивнул старик. – Если бы все на Руси такими дураками были, так печенеги летели бы в свою Степь, свистели, да кувыркалися. Ан нет, все умные. По лесам хоронятся. Это печенеги в лесу не воины. А придут лесные стрелки с туманных островов? Куда хорониться от них? В Степь? Мягкая у русичей шея! Голова сама кланяется, чуть ли не от ветра. Закалить бы эту шею, как булат закаливают! Да где же такого кузнеца сыскать?