Она была больше и грязнее, чем в следственном изоляторе. Балки под потолком. На подоконнике восковые цветы в оловянном кувшине — такие яркие в этом мрачном зале. Жестяной ложкой он съел подкисший суп и бросил пустую миску в грязную воду. Разговаривать запрещалось, но заключенным, по-видимому, хотелось еще больше отгородиться друг от друга: негры сидели у северной стены, белые — у южной, а мексиканцы — в центре зала. После обеда проверили религиозность Фаррагата, а также его физические и профессиональные данные. Потом, после длительного ожидания, его ввели в комнату, где за старым столом сидели трое инспекторов в дешевых костюмах. По краям стола стояли флаги в чехлах. Слева было окно — Фаррагат увидел синее небо, под которым, как ему подумалось, тот заключенный, быть может, все еще кормит голубей. Плечи, шея и голова у него болели, и, представ перед этим трибуналом, он чувствовал себя совсем маленьким человеком, карликом, который ни разу не испытал и даже вообразить не мог, как сладко выходить за рамки дозволенного.

— Вы же профессор, — по-видимому, от лица всех заговорил сидящий слева. Фаррагат не взглянул на него, продолжая смотреть в пол. — Вы профессор, и ваше призвание — учить молодое поколение, давать знания тем, кто в них нуждается. А знания мы получаем благодаря опыту, так? Вы как профессор обязаны были не только нести свет знания, но и подавать пример окружающим, и что же? Вы совершили ужасное преступление. Под действием сильнейшего наркотика убили собственного брата. Вы понимаете, какой страшный поступок совершили?

— Мне нужен метадон.

— У вас совсем нет совести? Мы хотим вам помочь. Помочь. Но пока вы не раскаетесь, вам не будет места в цивилизованном мире.

Фаррагат промолчал.

— Следующий, — сказал человек в костюме и указал Фаррагату на дверь у дальней стены.

— Я Тайни, — бросил охранник. — Пошевеливайся. Я не собираюсь торчать тут целый день.

Тайни был внушительных размеров. Невысокий, но такой толстый, что, похоже, одежду ему шили на заказ. Он велел Фаррагату поторапливаться, хотя сам шел еле-еле, с трудом переставляя свои жирные ноги. Его седые волосы были коротко острижены, под ними просвечивала кожа.

— Ты попал в блок Д. Д значит дураки, дурики, дубы, дуболомы, дармоеды, дерьмоеды, дефекты, дебилы, дауны, дегенераты, долботроны. Там еще было, но я не помню. Чувак, который это придумал, уже умер.

Тоннель плавно поднимался вверх. Тут и там стояли люди и разговаривали, словно на обычной улице.

— Но ты уж точно в Д временно. С такой манерой говорить тебя переведут в А. Там у нас вице-губернатор, министр торговли и всякие миллионеры.

Тайни свернул направо, Фаррагат прошел за ним в коридор с камерами. Вонь, запустение и беспорядок — как и везде в Фальконере. Но в его камере было окно и, подойдя к нему, Фаррагат увидел клочок неба, две высокие водонапорные башни, стену, тюремные корпуса и то место, где он рухнул на колени, как только ступил во двор Фальконера. Его появление не вызвало большого интереса. Пока он стелил постель, кто-то спросил:

— Богатый?

— Нет, — ответил Фаррагат.

— Наркоман?

— Да.

— Педик?

— Нет.

— Не виновен?

Фаррагат промолчал. Кто-то в дальнем конце коридора заиграл на гитаре и фальшиво запел в стиле кантри:

Я в серой тюряге сижу столько лет,

В душе моей кошки скребут…

Но голос перекрывался шумом радиоприемников, из которых доносились обрывки разговоров, пение и музыка, напоминая Фаррагату о вечернем шуме городских улиц.

С Фаррагатом никто не заговаривал, и только вечером, перед тем как погасили свет, какой-то заключенный подошел к решетке — судя по голосу, это именно он пел под гитару. Он был старый и очень худой, с высоким неприятным голосом. «Я — Петух Номер Два, — сказал он. — Не ищи Петуха Номер Один. Он уже умер. Ты наверняка читал обо мне в газетах. Я — тот самый мужик в наколках, домушник, который потратил все свое состояние на татуировки. Как-нибудь покажу их тебе, когда мы познакомимся поближе. — Он ухмыльнулся. — А сейчас я просто хочу сказать, что это все ошибка, большая ошибка, ну, то, что ты здесь оказался. Конечно, они поймут это не завтра, а через недельку-другую, но зато когда поймут — начнут извиняться, им станет ужасно стыдно, они будут чувствовать себя такими виноватыми перед тобой, что сам губернатор поцелует тебя в зад на Пятой авеню накануне Рождества. Да, уж поверь, они начнут извиняться. Знаешь, ведь в конце пути нас всегда ждет что-нибудь хорошее — всех, даже полных придурков, — вроде горшочка с золотом, источника молодости, океана или реки, которых никогда никто не видел до тебя, ну или хотя бы огромного сочного бифштекса с печеной картошкой. Нет, браток, в конце любого пути должно быть что-то хорошее, поэтому я хочу, чтобы ты знал: это большая ошибка. А пока будешь ждать, когда они наконец поймут, какого сваляли дурака, к тебе будут приходить посетители. Да-да, я-то вижу, что у тебя полным-полно друзей и любовниц, а еще наверняка есть жена. Она обязательно придет тебя повидать. Да она и не может не прийти. Ведь ей не удастся получить развод, если ты не подпишешь всех бумаг, так что ей придется их самой сюда принести. В общем, я только хотел сказать то, что ты и без меня отлично знаешь: все это — большая ошибка, ужасная ошибка».

Первой Фаррагата пришла навестить жена. Он сгребал в кучу опавшие листья во дворе «И», когда по громкоговорителю сообщили, что к заключенному № 73450832 пришел посетитель. Фаррагат пробежал по дороге мимо пожарной станции и свернул в туннель. Ему пришлось преодолеть четыре лестничных марша, чтобы добраться до блока Д. «Посетитель», — просто сказал он Уолтону, и тот пропустил его в камеру. На случай, если к нему придут, у Фаррагата была припасена белая рубашка. Правда, она немного запылилась. Он умылся и быстро расчесал волосы мокрой расческой. «С собой можешь взять только платок», — сообщил охранник. «Знаю, знаю, знаю…» Фаррагат помчался вниз по лестнице в комнату для свиданий. Там его обыскали. Через стеклянную перегородку он увидел Марсию.

На окнах не было решеток, они были затянуты мелкой сеткой и открывались только сверху — в такую щель даже котенок не проскочит. Через эти окна в комнату залетал ветерок, а вместе с ним — шум и гам тюрьмы. Фаррагат знал, что по пути сюда перед его женой открывали три решетчатые двери — клац, клац, клац, — а потом она ждала в приемной, где стояли длинные скамейки и автоматы с напитками. Еще в приемной была целая выставка картин, написанных заключенными, и к каждой раме прикреплена цена. Никто из осужденных не умел рисовать, однако всегда найдется какой-нибудь идиот, который с радостью купит вазу с розами или морской закат, если ему сказать, что картину нарисовал приговоренный к пожизненному заключению. В комнате для свиданий картин не было, зато на стенах красовались четыре таблички с надписями: «Не курить», «Не писать», «Ничего друг другу не передавать» и «Посетителям разрешен один поцелуй». И точно такие же надписи на испанском, только «Не курить» стерто. Фаррагату сказали, что комната для свиданий в Фальконере — одна из самых лучших на всем востоке США. Между заключенным и посетителем никаких преград, кроме небольшой стойки шириной в три фута. Пока Фаррагата обыскивали, он разглядывал посетителей — не из любопытства, но ради того, чтобы удостовериться, что Марсии здесь ничто не угрожает. Какой-то заключенный держал на руках ребенка. Пожилая женщина, плача, разговаривала с молодым парнем. Рядом с Марсией расположилась мексиканская парочка. Девушка была удивительно красива, мексиканец гладил ее голые руки.