— В Риме шел снег? — спросил он.

— На виа Кассиа было немного снега. Я сама не видела. В газетах писали. Какая гадость!

Он внес чемоданы в гостиную. Там их ждал Питер — уже в пижаме. Она обняла его и всплакнула. Огонь в камине и цветы она даже не заметила. Можно было бы снова попытаться ее поцеловать, но он знал, что рискует получить пощечину.

— Хочешь чего-нибудь выпить? — предложил он с надеждой.

— Пожалуй, — ответила она. Ее голос вдруг стал на целую октаву ниже. — Кампари.

— Limone?

— Si, si, un spritz.

Он кинул лед, пристроил на краешек лимонную корочку, протянул ей стакан.

— Поставь на стол. Кампари напоминает мне об утраченном счастье.

Она пошла на кухню, взяла губку и принялась оттирать дверцу холодильника.

— Мы все перемыли, — грустно заметил он. — Мы с Питером убрались во всем доме. И пол на кухне вытерли.

— А про дверцу холодильника, видимо, забыли.

— Если на небесах есть ангелы, — сказал он, — и если это женщины, не сомневаюсь, что они время от времени откладывают в сторону арфы, чтобы начистить до блеска раковину или дверцу холодильника. У женщин это вторая натура.

— Ты с ума сошел? Не понимаю, что ты несешь.

Его член, совсем недавно готовый к бою, ретировался из Ватерлоо в Париж, а из Парижа на Эльбу.

— Почти все, кого я любил, называли меня сумасшедшим. А мне хотелось говорить о любви.

— В самом деле? Ну валяй, — заткнув уши большими пальцами, она помахала раскрытыми ладонями, скосила глаза к носу, высунула язык и издала противный пердящий звук.

— Мне не нравится, когда ты корчишь рожи.

— А мне не нравится твой вид. Слава Богу, ты не видишь, как ты выглядишь.

Он промолчал, потому что знал, что Питер подслушивает.

На этот раз она пришла в себя только через десять дней. Это случилось между коктейлем и ужином. Они прилегли отдохнуть, и она заснула в его объятиях. Фаррагат подумал о том, что сейчас они одно целое. У него на щеке лежала прядь ее ароматных волос. Она тяжело дышала. Проснувшись, она погладила его лицо и спросила:

— Я храпела?

— Ужасно. Рев был, как от бензопилы.

— Я так хорошо поспала. Люблю, когда ты меня обнимаешь во сне.

И они занялись любовью. Во время пронзительного оргазма мелькнул ряд образов: парусные гонки, Ренессанс, пики гор.

— Боже, как хорошо, — сказала она. — Который час?

— Семь.

— Во сколько нас ждут?

— В восемь.

— Ты уже купался, теперь я пойду.

Он вытер ее бумажной салфеткой, прикурил для нее сигарету. Затем пошел за ней в ванную и сел на крышку унитаза. Она принялась тереть спину мочалкой.

— Забыл сказать: Лайза прислала нам сыр бри.

— Хорошо. Правда, у меня от него всегда понос.

Приподняв свои гениталии, он положил ногу на ногу.

— Странно. У меня от него запор.

Вот он их брак: не бог весть какой возвышенный, не шум итальянских фонтанов, не шелест чужедальней оливковой рощи, а разговор двух голых людей о проблемах пищеварения.

Потом было еще раз. Они тогда разводили собак. Сука Ханна принесла восемь щенков. Семеро остались в конуре на улице. А одного, чахлого бедолагу, который все равно подохнет, пустили в дом. Часа в три Фаррагат, спавший не очень крепко, проснулся от странного звука: как будто щенка рвет или у него понос. Он вылез из постели, стараясь не разбудить Марсию, и, не одеваясь, голым спустился в гостиную. Под роялем была лужица. Щенок дрожал.

— Ничего-ничего, Гордо, — сказал он.

Питер назвал щенка Гордоном Купером. Давно это было.

Фаррагат взял тряпку, ведро и бумажные полотенца, заполз на четвереньках под рояль и стал вытирать пол. Марсия проснулась — он услышал, как она спускается по лестнице. Пеньюар на ней был совсем прозрачный.

— Прости, что разбудил. У Гордо понос.

— Давай помогу, — предложила она.

— Не надо. Я почти закончил.

— Но я хочу помочь, — сказала она и, опустившись на колени, тоже забралась под рояль.

Они все убрали, Марсия стала вылезать из-под рояля и ударилась головой о выступ клавиатуры.

— О-о….

— Очень больно?

— Не очень. Надеюсь, шишка не вскочит.

— Бедная моя.

Он встал, обнял ее, поцеловал, и они занялись сексом на диване. Потом он прикурил ей сигарету, и они вернулись в спальню. Но вскоре после этого случая он вошел на кухню — хотел взять лед — и застал жену в объятиях Салли Мидланд из кружка по вышиванию, в который она ходила. Они целовались. Совсем не платонически. Он терпеть не мог Салли.

— Извините, — сказал он.

— За что? — спросила она.

— Я пукнул.

Он понимал, как это омерзительно. Он взял контейнер со льдом и унес его в кладовую. За обедом она не произнесла ни слова и после обеда тоже. На следующее утро — это была суббота — он сказал:

— Доброе утро, любимая.

— Пошел ты.

Она надела халат и спустилась на кухню. Он услышал, как она двинула ногой по холодильнику, потом по посудомоечной машине.

— Ненавижу эту допотопную второсортную технику! — кричала она. — Ненавижу! Ненавижу эту грязную вонючую кухню с доисторической мебелью. Я мечтала жить в мраморных залах!

Такое начало не предвещало ничего хорошего. По крайней мере, это значило, что он останется без завтрака. Когда она была не в духе, она относилась к яйцам так, будто сама снесла их и собирается высиживать цыплят. Яйцо на завтрак?! Яйца были чем-то вроде севиллы в аттической драме.

— Ты мне не сваришь яйцо на завтрак? — как-то попросил он много-много лет назад.

— Думаешь, я стану готовить тебе завтрак в этом доме Ашеров?

— Тогда можно я сам сварю?

— Нельзя. Ты устроишь такой свинарник, что я сто лет буду все оттирать.

Он знал, что в такое утро самое большее, на что он может рассчитывать, это чашка кофе. Он оделся и спустился вниз. Она была по-прежнему мрачнее тучи, и ему стало так грустно, что даже есть расхотелось. Как же сделать так, чтоб она не сердилась? Он посмотрел в окно: ночью были первые заморозки. Солнце встало, но в тени дома и на ветках деревьев — с Евклидовой непреложностью — лежал иней. После первого мороза собирают лисий виноград, из которого она любит делать желе. Черный, мелкий, не крупнее изюма, ароматный. Он подумал, что, если соберет для нее винограда, она, скорее всего, перестанет злиться. Он трепетно относился к сексуальной магии инструментов. Быть может, из-за своей щепетильности, быть может, оттого, что одно лето они провели на юго-западе Ирландии, где у инструментов был грамматический род. С корзиной и ножницами он бы чувствовал себя трансвеститом. Поэтому взял мешок и охотничий нож. Он пошел в лес в полумиле от дома, туда, где лисий виноград с восточной стороны оплетал сосны. Ягоды были спелые, иссиня-черные, в тени покрытые инеем. Охотничьим ножом — мужским орудием — он срезал гроздья и кидал их в грубый мешок из дерюги. Он резал эти гроздья ради нее. Но кто она? Любовница Салли Мидланд? Да, да, да! Надо смотреть правде в глаза. И вот он смотрит в глаза то ли величайшей иллюзии, то ли величайшей истине. Но здравомыслие, мягко окутав его, не подвело. Что с того, что она любит Салли Мидланд? Разве он сам не любит Чаки Дрю? Ему нравится проводить с ним время, но, когда он смотрит на него в душе, Дрю напоминает ему больного цыпленка с дряблыми мышцами на руках — такими же, как у тех женщин, которые приходили к его матери играть в бридж. «Пожалуй, я не любил мужчину, — подумал он, — с тех пор как был скаутом». Он вернулся домой с мешком лисьего винограда, на брюках репейник, все лицо изжалено последними осами. Она лежала в постели, уткнувшись лицом в подушку.