Вечером забыла задернуть шторы, и ослепительно яркое солнце разбудило около восьми. Как будто и не было этих лет в Петрозаводске. Снова в своей комнате, и даже куклы мои сидят в рядок на полке. И среди них надменная зеленоглазая блондинка в польском костюме, панна Эрика Ясинська, моя копия. Сделанная и подаренная Инной. Не поднялась рука выбросить. Хотя кукла-то чем провинилась передо мной? Тем, что ее создательница подобрала ненужное мне?

Странное дело, сколько знаковых, ключевых событий в моей жизни произошло именно в начале осени. В такие же пронзительно ясные дни. С самого дня рождения — третьего сентября. По странной иронии и развели нас с Костей именно в этот день.

— Может, зайдем куда-нибудь, отметим? — спросил он, когда мы вышли из суда.

— Развод? Или мой день рождения? — усмехнулась я с горечью.

— Ты этого хотела, не я.

Мы зашли в первое попавшееся кафе, выпили по бокалу вина.

— Все-таки поедешь домой? — Костя накрыл мою руку своею, и что-то еще привычно дрогнуло, но уже едва-едва, как эхо. — Мама очень переживает, что будет редко видеть Димку.

— Мама? — я убрала руку. — А ты?

— Не говори глупостей! Знаешь ведь, что буду скучать. Постараюсь приезжать почаще.

— Я привезу его летом.

— Надеюсь…

Я могла бы остаться в Петрозаводске, Костя предлагал купить нам с Димкой однушку. Но этот город так и не стал для меня близким. И работа в музее изобразительных искусств не слишком радовала. В Питер тянуло — как к брошенному, но еще не забытому любовнику. Но только ли к Питеру хотелось вернуться?

Привычный путь, знакомый до сантиметра: по Среднему мимо метро до собора Святого Михаила, потом по Второй линии до Университетской набережной. Через Дворцовый мост и вдоль Невы до родного института. Как мы его называли, института культуры и отдыха. Каждый будний день, только в дождь садилась на маршрутку. По Второй — чтобы пройти мимо дома Андрея. Хотя точно так же можно было выйти на набережную и по любой другой линии. А еще быстрее — проходными дворами, знакомыми с детства.

Возможно, ничего бы не произошло, если б я чуть не наткнулась на Инну. Она вышла из подворотни, одернула серый плащ и свернула в сторону Невы, не заметив меня. А я стояла и смотрела ей вслед. Эти восемь лет не слишком ее изменили, хотя, конечно, она выглядела повзрослевшей. Наверно, как и я.

Инна давно скрылась из виду, а я все не решалась пойти за ней. Как будто она ждала меня у Румянцевского сада, где мы часто гуляли втроем. Почему я так боялась встретиться с ней лицом к лицу? Ведь нам нечего делить. Она вышла замуж за того, кого любила едва ли не с первого класса. И то, что мы с ним были вместе, ничего не меняло. Ведь Инка не увела его у меня, это я вышла за другого.

Интересно, рассказал ли ей Андрей о том случае, который стал для нас началом конца? Вряд ли. Для всех я была стервой-предательницей. Наверняка и он сам думал так же.

Черт, да не наплевать ли?

Я тряхнула головой так, что волосы облепили лицо, и решительно двинулась в ту сторону, куда ушла Инка. Пересекла садик, медленно прошла по набережной до спуска у памятника Ломоносову. Там мы когда-то кормили уток, которых звали ректорскими: еще одно яркое осеннее воспоминание. Обошла Стрелку и вернулась переулками-закоулками на Вторую.

Дом Штрауса тянул к себе, как магнит.

Эра, дура, что ты делаешь?

Или, может, тебе хочется увидеть, что он начал лысеть, отрастил пивное пузо и больше не напоминает сказочного принца? Чтобы сказать с облегчением «славатегосподи» и перевернуть эту страницу навсегда?

Ох, если бы все было так просто!

Инки нет дома. Может, и его тоже нет. Ну и ладно. Лучше сделать что-то и пожалеть, чем жалеть о несделанном.

Инна

— Брось, Нуська, фигня все это, — Баблуза через ситечко просеяла измельченную в ступке слюду в полимерную глину и начала тщательно вымешивать ее, как тесто. — Восемь лет прошло. Все давно умерло.

— Думаешь, ба? А как же старая любовь, которая не ржавеет? Зачем-то ведь она пришла. Эра. Водолей сказал, что развелась с мужем, вернулась в Питер.

— Дурак твой Водолей. Что с лестницы ее не спустил. Что он тебе сказал-то?

— Ничего, — я критически осмотрела лицо Мальвины и свирепо смяла его. — В смысле, что ничего не было.

Баблуза фыркнула, шмякнула мерцающий ком на доску и отошла к раковине помыть руки.

— Кофейку заваргань.

Я послушно отложила свою многострадальную Мальвину, которая получалась то слякотной размазней, то записной стервой, отражая лицом то, что бушевало у меня внутри.

Моя бабуля Луиза Фридриховна проработала в художественной мастерской Большого театра кукол почти всю свою сознательную жизнь, с семнадцати лет до семидесяти, и на пенсию пока не собиралась. Я, можно сказать, там выросла и сама лепила сколько себя помнила. Из пластилина, глины, потом из полимера. Обжигала, раскрашивала, а еще шила мягкие игрушки и платья куклам. Мой официальный дебют в качестве художника-кукольника состоялся в четырнадцать, когда изготовленного мною зайчика задействовали в новогоднем утреннике. И даже заплатили за него!

Художественную школу я окончила с отличием и уже совсем было собралась поступать в Репу, но тут, как говорила Баблуза, случилось страшное. В год моего выпуска БТК и РГИСИ[1], тогда еще Государственная академия театрального искусства, совместно набирали курс по специальности «артист театра кукол». Как будто кто-то свыше исполнил мою мечту: не просто создавать кукол, но и давать им жизнь. После окончания почти всех нас автоматом зачислили в труппу театра, а я стала единственной артисткой, которая сама делала кукол для своих ролей.

Включив электрический чайник, я расчистила место на рабочем столе, достала из шкафчика чашки, банку растворимого кофе и сахар-рафинад: Баблуза пила только вприкуску. И ведь ничего с ее зубами не делалось, прямо завидки брали.

— Я тебе вот что скажу, Нуська, — сдув пенку, она сделала большой шумный глоток и с хрустом откусила половину сахарного кирпичика. — Про старую любовь. Можно выкопать мертвеца из могилы, но оживить его вряд ли удастся. В лучшем случае… если можно, конечно, так сказать, получится зомби. Плавали, знаем, почем хрен на базаре.

Баблузу я обожала. С мамой у меня отношения тоже были неплохие, но дружили мы именно с бабулей. Возможно, этому способствовало наше общее увлечение, для обеих ставшее профессией, но и по духу она была ко мне намного ближе. Я просто упивалась ее хлесткими, циничными фразами, безропотно принимала критику — будь то касательно платья для куклы, игры в спектакле или поступков.

— Расскажи, — попросила я, помешивая кофе.

— Да чего там рассказывать, — она поморщилась, поправила под рабочей робой кружевной воротничок блузки. — В техникуме я училась. Шестнадцать лет, дура дурой. И случилась у меня любовь. Первая, неземная, разумеется, не как у всех — особенная. Все так думают, что у них любовь уникальная. Однокурсник мой, Вадим Колдаев. Собирались пожениться, как только восемнадцать исполнится.