Джон Клут

Мэри и Питеру

Холодный поздний вечер ноября 1717 года. По темным улицам Парижа, зябко прикрывая шалью залитое краской стыда лицо, спешит женщина. Подойдя к церкви Сен-Жан-ле-Рон, она поднимается по ступеням и, остановившись, бережно кладет на них сверток, который принесла с собой. Этот сверток — я, ее новорожденное дитя, завернутое в одеяло.

Только вчера я был всего лишь маленьким сгустком нежеланной плоти в ее негостеприимном чреве. Эта плоть, в свою очередь, была только следствием должным образом переработанных остатков пищи и некоего, происшедшего несколько месяцев назад, акта, который, возможно, доставил мимолетное наслаждение тому или иному его участнику. Таким образом, я был сформирован из косной безымянной материи, но имел уже душу, которую моя мать желала уничтожить. Таков был первый импульс, направивший течение моей жизни. Я был похож на предмет, отторгнутый враждебной злой силой.

Я видел эту картину во сне. Вероятно, она была ложной, воссозданной на основе рассказа, услышанного мною много позже от приемной матери. Я не знаю, сколь долго длился этот сон, и у меня нет уверенности — теперь, когда я проснулся, — в точности воспоминаний о его содержании, но мне кажется, что во сне я увидел не только сцену своего рождения, но и всю историю моей жизни. Я видел рукопись «Трактата о динамике», великого труда моей молодости, принесшего мне славу математика, видел преобразованные «словно по волшебству» уравнения. Жизнь представилась мне цепью геометрически строгих теорем, с необходимостью вытекающих одна из другой. Я видел ряд математических формул, с помощью которых все противоречивые деяния людей — их капризы, страсти и причиняемая ими боль — могут быть сведены к единому принципу, описаны несколькими строчками алгебраических уравнений и, следовательно, разрешены. Таким образом, я смог бы найти ответ на мучительный вопрос, заставлявший меня рассуждать и предаваться бесплодным размышлениям больше, нежели проблема законов планетарного движения; а именно: злом или добром были обусловлены поступки некоторых людей в отношении меня. Например, не могла ли моя мать покинуть меня только ради того, чтобы избежать еще большего зла? Не был ли я четыре десятилетия спустя отвергнут единственной женщиной, которую любил, по причине ее самоотверженной преданности мне, или она поступила так, движимая лишь бессердечным эгоизмом?

Моя мать хотела убить меня — в этом я совершенно уверен. Да, она завернула меня в одеяло, но вряд ли оно могло служить надежной защитой от ночного холода. Одно только провидение (под этим словом я разумею случай) заставило мою спасительницу закончить молитву и выйти из церкви. Позже она рассказывала, что ее внезапно посетило «странное чувство». Ей показалось, что ее ждет какое-то неотложное дело. Это было, утверждала женщина, послание свыше. С другой стороны, она могла услышать шум с того места, где я был оставлен, и именно он заставил ее подняться с колен.

Надо мной простиралась громадная темная пустота. Потом что-то упало из этой бездны на мое лицо — может быть, снежинка? В пустоте что-то происходило, но мои слишком юные глаза — им не исполнилось еще и одного дня — не могли разобрать что. Ко мне приблизилось что-то невообразимо огромное. Сон подсказал мне, что это было лицо пожилой женщины, от которого повеяло уютным теплом.

Было уже темно, когда моя спасительница вышла из церкви, но она все же заметила тряпичный сверток, лежавший на ступенях. Возможно, она не придала бы этому никакого значения, но сверток, ожив, вдруг слегка пошевелился. Из кучи тряпья показалась крошечная ручка, беспомощно хватавшая воздух.

— Пресвятая Дева — дитя! — изумленно воскликнула женщина.

Она склонилась к чуду всем своим полным теплым телом. Во сне я видел, что от темного силуэта что-то отделилось и приблизилось к моим глазам. Кажется, это был палец. Во сне я ощутил сладкий вкус этого пальца.

— Ребенок!

Она подняла меня со ступенек, взяла на руки и прижала к груди тем характерным движением, которое делают все матери, хотя у моей спасительницы (я убежден в этом) не было своих детей. Она называла меня маленьким чудом. Можно было высказать множество более или менее обоснованных объяснений того, как я оказался на ступенях церкви, но женщина настаивала на том, что я упал с неба, такое умиротворенное и задумчивое — поистине ангельское — было у меня лицо. Как бы то ни было, женщина подобрала меня и отнесла в приют подкидышей. Так началась моя жизнь.

Пока хозяин работал, внизу, на первом этаже, между слугами Анри и Жюстиной — молодой супружеской парой, следившей за домом Д'Аламбера, — происходил следующий разговор.

— Он снова что-то пишет, — сказала Жюстина. — Приятно видеть, что он отвлекся от своих дум и делает что-то полезное.

— Мне так не кажется, Жюстина. Думаю, что это плохой знак.

Анри был старше, толще и мудрее. Хотя ему не исполнилось еще и тридцати, он мыслил и вел себя (особенно по отношению к жене) как шестидесятилетний старик. Анри вообще подозрительно относился к хозяевам, считая подозрительность неотъемлемой частью своей профессии; что же касается Д'Аламбера, то его молодой слуга опасался вдвойне. До этого Анри служил графу де Ложу; выходки этого человека были предсказуемы, и с ними ничего не стоило справиться. Этот же Д'Аламбер оказался чудаковатым стариком. Умник, холостяк, затворник. Низкого роста, деликатный, почти женоподобный. Рисует какие-то странные знаки на листках бумаги, которые разбрасывает по всему дому, утверждая, что эти знаки отражают расположение планет. Поначалу Анри даже думал, что он и его молодая жена имеют дело с астрологом или некромантом, и не раз говорил Жюстине, что им надо бежать куда глаза глядят, пока хозяин не превратил их в кур. Но Д'Аламбер оказался не магом, а ученым. Въехав в новый дом, он через несколько месяцев вообще перестал писать и проводил дни напролет, мечтательно глядя в пространство. Он был неприхотлив, и одно это делало его идеальным хозяином, но Анри все равно негодовал, подозревая Д'Аламбера в темных тайных пороках (правда, он отказался объяснить жене, в чем именно они заключаются). Жена, напротив, испытывала глубокую симпатию к старику. Она понимала, что он был несчастлив в любви.

Анри чистил башмаки хозяина. Жюстина варила яйца на завтрак для мсье Д'Аламбера.

— Надеюсь, он не начнет снова заниматься своей астрологией.

— Он пишет какие-то слова, муженек. Да и какой вред может быть, если он занимается делом, вместо того чтобы целыми днями пялить глаза на стены? Мы живем с ним уже шесть лет, и пять из них он только и делает, что мечется по своим комнатам, как раненый пес.

По истечении шести лет службы у нового хозяина Анри и Жюстина понимали его не больше, чем в первый день. Тогда, в 1776 году, Д'Аламбер как член Академии получил в пользование эту квартиру, а Анри и его молодая жена были приставлены к нему для услуг и работы по дому. Для Анри это было повышение, и, глядя на состояние старика, которому предстояло стать его господином, он утешал себя мыслью о том, что новая служба вряд ли окажется слишком долгой. У Д'Аламбера не было очевидных интересов, склонности к развлечениям и друзей. Казалось, он хочет полностью отдалиться от мира. Все зеркала были убраны, и старик не мог видеть собственного лица. Он ходил в ветхой поношенной одежде и не разрешал покупать новую, говоря, что умрет в старой. С первого дня своего пребывания здесь он отказался принимать посетителей, и они перестали к нему ходить. Поток писем постепенно иссяк, как высохший ручей. Казалось, если у Д'Аламбера и были когда-то знакомые, то они либо забыли о его существовании, либо умерли.