свою комнату и усадила на скрипучий стул. В тот вечер я все узнала.

Я узнала, как перед войной мой дедушка , тогда еще молодой парень из рабочей семьи , встретил на улице у ленинградской консерватории дочь польского эмигранта-флейтиста Аглаю и влюбился. Семья Аглаи совсем недавно приехала в Россию и дедушка водил юную полячку, похожую на фею, по вечернему Ленинграду и рассказывал все, что знал о родном городе. Рассказывал, позабыв обо всем. О том, что дома его ждала невеста Олечка, и о том, что совсем скоро, в июне, должна была состояться их свадьба, и о том, что обо всем этом он должен был рассказать Аглае.

Она узнала об этом от подруги и всю ночь плакала в подушку , перемежая рыдания певучими польскими словами. Они больше не виделись, и вскоре дедушка женился. А через неделю началась война, и осенью, так и не увидев больше Аглаю, он ушел на фронт добровольцем. Погиб он в первой же атаке, так и не успев написать ни единого письма домой. Крохотное же письмецо, адресованное Аглае, притаилось в далеком уголке письменного стола. Дедушка так и не посмел его отправить.

О гибели любимого Аглая узнала спустя год, встретив на осиротевших улицах города старого знакомого. С того дня она почти перестала разговаривать по русски. Говорила немного, по польски, и только с отцом, помогая ему в промозглой библиотеке забытой всеми консерватории.

Зима того года выдалась суровой и в морозном воздухе пахло смертью. Одним холодным утром, похожим на все остальные, не проснулся отец Аглаи. Похоронив его, она отправилась по темному городу искать адрес, который поклялась забыть навсегда. Словно какая-то неведомая сила привела ее к старому, темноглазому дому. С трудом поднявшись по каменной лестнице, Аглая полуобмороженными пальцами прикоснулась к тяжелой двери неизвестной квартиры. Та, словно живая, шевельнулась. В сумрачной глубине комнаты горела крошечная керосинка, и рядом с ней сжатое, неподвижное тело женщины. Через секунду женщина вздрогнула, подняла голову, разогнулась, и Аглая увидела, что она кормит детской, тщедушной грудью крошечное, бледное существо.

«Жена. Его жена…»– крутилось в голове у Аглаи-« И ребенок. Это его ребенок».

Обессиленно припав к двум полумертвым телам, она, путая русские и польские слова, рассказал, кто она, не понимая, зачем она это делает. И по внимательному, откровенному взгляду женщины поняла, что делает это зря- та давно все знает.

Они проговорили всю ночь, а утром Аглая, собрав свои вещи, переехала к «сопернице». Теперь она знала, что родители Оли умерли от голода, и она осталась одна с шестимесячной дочкой на руках. Что живет она с тех пор только ради ребенка, питается скудными пайками ,которые по доброте душевной, приносят работники фабрики, на которой раньше трудился ее отец.И что ее муж так и не узнал, у него родился ребенок.

Но все это теперь не имело значения.Жизнь Аглаи обрела новый смысл. Ее целью стало спасти две хрупкие, еле держащиеся на этом свете жизни. Она топила печку старыми скрипками из консерватории, добывала неизвестно откуда молоко для ребенка и хлеб, который был похож на хлеб.Вечерами они подолгу разговаривали, а после Аглая пела нежные польские песни, под которые сладко спала в колыбели крошечная девочка – моя мама.

«С тех пор она всегда с нами»– закончила свой рассказ бабушка Оля. И напоследок сунула мне в руки пожелтевший, сложенный листок. Дедушкино письмо. Я до сих пор помню эти строчки слово в слово.

«Любимая моя, мой свет в окне! Я знаю, что мы больше никогда не увидимся. Не услышу я твой прекрасный голос, не почувствую твое нежное крыло у своей щеки. Ты улетела далеко от меня, но я все равно вижу тебя там, вдалеке, потому что ты лучшее, что было в моей жизни. Будь счастлива, моя Глаша, а любима ты каждую секунду, пока я дышу. И даже после. Твой навсегда»

«Как красиво, невозможно прекрасно…»– слезы душили меня-« Он знал, знал, как и я , что она Птица»

«Иди к ней»– сказала мне моя мудрая бабушка-«но не говори ничего про письмо. Это единственное, что принадлежит только мне. А Глаша, она и так все знает».

Прошло много лет. Нет уже ни бабушки, ни тети Глаши, ни старой коммунальной квартиры. А в моей семье подрастает дочка Аглая. И у нее уже есть маленькие крылышки.

ВЫБОР

Она долго уверяла себя в том, что это и есть настоящая любовь. Весь мир вокруг, словно сговорившись , уверял ее в этом. Восторженные взгляды подруг, приправленные завистью всех оттенков, настойчивые уверения мамы под лозунгом «Я желаю тебе счастья!», бесчисленные подарки, со страшной скоростью заполнявшие ее маленькую квартирку, и, конечно, Он. Он был неподражаем. Любовные романы всего мира могла сворачивать свои тиражи и уходить на пенсию.

Сначала она не верила, что это происходит с ней. Потом поверила и удивилась, а удивившись, даже как-то успокоилась. Привыкла, наверное. Хотя все также с неверием вздрагивала от ежедневного, участливо- нежного телефонного звонка, недоверчиво и изумленно пересчитывала нескончаемые составляющие букетов, и , видя из окна стоящую у подъезда лаковую синюю иномарку, тихо и странно улыбалась, понимая, что этот железный конь умчит ее сейчас куда она пожелает.

Она уже и не помнила, как все началось. Кажется их познакомили друзья,да это уже было и не важно.Важнее то, что стало происходить потом.Любое, совершенно любое ее желание, словно по мановению волшебной палочки,становились явью.Желания ее были чудаковатыми, и душистые яблоки под ее дверью в три часа ночи, заставляли ее чувствовать себя виноватой.

Лучшие рестораны города расшаркивались перед ней в лицах швейцаров,магазины подмигивали, как старые друзья,турфирмы заманчиво улыбались,и словно все люди вокруг, знакомые и незнакомые,были счастливы.Все, кроме нее самой.Это счастье наступало ей на пятки, дышало в затылок, одаривая каким-то смутным беспокойством. Она и сама не знала причины своих тревог.Сравнить ощущения было особенно не с чем, а видимая часть истории казалась выше всех похвал.

Изменилось все тогда, когда однажды она поймала себя на мысли, что было бы забавно, если бы в один из вечеров он вдруг не позвонил ей. Потом она пару раз не поднимала трубку, вздрагивая от многочисленных перезвонов.Она винила себя в том, что пользуется ситуацией и человеком, принимая все блага и так подло поступая потом, но ничего не могла с собой поделать. Все вокруг стало казаться ей клеткой, а она сама себе беспомощной птичкой. Он же любил ее, он желал подарить ей все,