– Нет, не могу, – ответила она. – Идти надо.

Она пошла к дверям, я следом. Открыла дверь. Потом обернулась. Я потянулся к ней еще один, последний раз. Она запрокинула голову и выделила мне крохотный поцелуй. Затем отстранилась и вложила какие-то машинописные листки мне в руку. Дверь закрылась. Я сел на тахту с бумагами в руке и стал слушать, как заводится ее машина.

Стихи были скреплены вместе, откопированы и назывались «ЕЕЕЕЕ». Я прочел несколько. Интересны, полны юмора и чувственности, но плохо написаны. Авторы – сама Лидия и три ее сестры, все вместе – такие задорные, такие храбрые, такие сексуальные. Я отбросил листики и раскупорил пинту виски. Снаружи было темно. Радио играло в основном Моцарта, Брамса и Бе.

Через день или около того по почте пришло стихотворение от Лидии. Длинное и начиналось так:

Выходи, старый тролль,

Выходи из темной норы, старый тролль,

Выходи на солнышко с нами, и

Давай мы вплетем маргаритки тебе в волосы…

Дальше поэма рассказывала мне, как хорошо будет танцевать в полях с нимфообразными женскими существами, которые принесут мне радость и истинное знание. Я убрал письмо в комод.

На следующее утро меня разбудил стук в стеклянную панель входной двери. На часах было 10.30.

– Уходите, – сказал я.

– Это Лидия.

– Ладно. Минутку.

Я надел какие-то штаны, рубашку и открыл дверь. Потом сбегал в ванную и проблевался. Попробовал почистить зубы, но только блеванул еще раз: от сладости зубной пасты вывернуло желудок. Я вышел.

– Ты болеешь, – сказала Лидия. – Мне уйти?

– Да нет, все нормально. Я всегда так просыпаюсь.

Лидия выглядела хорошо. Сквозь шторы просачивался свет и сиял на ней. Она подбрасывала в руке апельсин. Тот вращался в солнечном свете утра.

– Я не могу остаться, – сказала она, – но хочу тебя кое о чем попросить.

– Давай.

– Я скульптор. Я хочу вылепить твою голову.

– Ладно.

– Надо будет прийти ко мне. Студии у меня нет. Придется у меня дома. Ты ведь не будешь из-за этого нервничать, правда?

– Не буду.

Я записал ее адрес и как добраться.

– Постарайся подъехать часам к одиннадцати. После обеда дети из школы приходят, и это отвлекает.

– Буду в одиннадцать, – пообещал я.

Я сидел напротив Лидии в обеденном уголке. Между нами лежал крупный ком глины. Она принялась задавать вопросы.

– Твои родители еще живы?

– Нет.

– Тебе нравится Лос-Анджелес?

– Мой любимый город.

– Почему ты так пишешь о женщинах?

– Как – так?

– Сам знаешь.

– Нет, не знаю.

– Ну, я думаю, жалко, если человек, который пишет так хорошо, просто ни черта не знает о женщинах.

Я ничего не ответил.

– Черт возьми! Куда Лиза девала?… – Она стала шарить по комнате. – Ох мне эти девчонки, вечно убегают с маминым инструментом!

Нашелся другой.

– Приспособим вот этот. Посиди спокойно теперь, расслабься, но не шевелись.

Я сидел к ней лицом. Она работала над комом глины какой-то деревянной штукой с проволочной петлей на конце. Помахала мне ею из-за кома. Я наблюдал. Глаза Лидии смотрели на меня. Большие, темно-карие. Даже ее плохой глаз – тот, что не совсем подходил к другому, – выглядел здорово. Я тоже смотрел на нее. Лидия работала. Шло время. Я был в трансе. Потом она сказала:

– Как насчет прерваться? Пива хочешь?

– Прекрасно. Да.

Когда она двинулась к холодильнику, я пошел следом. Она вытащила бутылку и захлопнула дверцу. Стоило ей повернуться, я схватил ее за талию и притянул к себе. Я прильнул к ней ртом и телом. Бутылку с пивом она держала в вытянутой руке, на отлете.

Я поцеловал Лидию. Потом поцеловал еще раз. Она оттолкнула меня.

– Ладно, – сказала она, – хватит. Работать пора.

Мы снова сели, я допивал пиво, Лидия курила сигарету, а глина лежала между нами. Звякнул дверной звонок. Лидия поднялась. Там стояла толстая тетка с неистовыми, умоляющими глазами.

– Это моя сестра, Глендолина.

– Здрасьте.

Глендолина подтащила стул и заговорила. Говорить она умела. Она б говорила, если б даже стала сфинксом, если б даже стала камнем, она бы говорила. Я просто не знал, когда она устанет и уйдет. Даже когда я перестал слушать, похоже было, что меня избивали крохотными шариками от пинг-понга. Глендолина не имела ни представления о времени, ни малейшего понятия о том, что, быть может, помешала нам. Она все говорила и говорила.

– Послушайте, – сказал я наконец, – когда вы уйдете?

И тут начался сестринский спектакль. Они заговорили между собой. Обе стояли, размахивая руками друг у друга перед носом. Голоса набирали пронзительности. Обе грозили друг другу физическими увечьями. Напоследок – когда уже замаячил конец света – Глендолина совершила гигантский изгиб торсом, выбросилась в дверной проем сквозь оглушительный хлопок летней двери и пропала из виду. Но мы по-прежнему слышали ее, заведенную и стенавшую, до самой ее квартиры в глубине двора.

Мы с Лидией вернулись в обеденный уголок и сели. Она взялась за инструмент. Глаза ее заглянули в мои.

Однажды утром, несколько дней спустя, я вошел к Лидии во двор, когда сама она появилась из переулка. Она сидела у своей подруги Тины, жившей в многоквартирном доме на углу. Выглядела она в то утро электрически, почти как в первый раз, когда пришла ко мне с апельсином.

– У-у-у-у, – сказала она, – у тебя новая рубашка!

Так оно и было. Я купил себе рубашку, потому что думал о Лидии, о том, как увижу ее. Я знал, что она это знает и посмеивается надо мной, но не возражал.

Лидия отперла дверь, и мы зашли внутрь. Глина сидела в центре стола в обеденном уголке под влажной тряпкой. Лидия стянула ткань.

– Что скажешь?

Она меня не пощадила. И шрамы были, и нос алкаша, и обезьянья пасть, и сощуренные до щелочек глаза – и тупая довольная ухмылка тоже была на месте, ухмылка счастливца, нелепого: словил удачу и еще не понял, за что. Ей 30, мне – за 50. Наплевать.

– Да, – сказал я, – здорово ты меня. Мне нравится. Но, похоже, ты ее почти закончила. Мне будет тоскливо, когда ты все сделаешь. У нас с тобой было несколько великолепных дней и утр.

– Это помешало твоей работе?

– Нет, я пишу, лишь когда стемнеет. Днем никогда не могу писать.