Сэмми смешил народ. У меня это получалось немного лучше, когда хотелось рассмешить народ, но в тот вечер я был не в настроении. 15 или 16 мужиков и всего две тетки – Лидия и Эйприл. Эйприл была жирной и сидела на диете. Она растянулась на полу. Примерно через полчаса она поднялась и свалила с Карлом, перегоревшим наспидованным маньяком. Поэтому осталось человек 15–16 мужиков и Лидия. На кухне я нашел пинту скотча, вытащил ее с собой на заднее крыльцо и то и дело прикладывался.

По ходу ночи мужики начали постепенно отваливать. Ушел даже Рэнди Эванс. Остались наконец только Сэмми, Лидия и я. Лидия разговаривала с Сэмми. Сэмми острил. Я даже сумел рассмеяться. Затем он сказал, что ему надо идти.

– Не уходи, пожалуйста, Сэмми, – попросила Лидия.

– Пускай идет парень, – отозвался я.

– Ага, мне пора, – сказал Сэмми.

После его ухода Лидия наехала:

– Вовсе не нужно было его выгонять. Сэмми смешной, Сэмми по-настоящему смешной. Ты его обидел.

– Но я хочу поговорить с тобой наедине, Лидия.

– Мне нравятся твои друзья. У меня не получается знать столько народу. Мне нравятся люди!

– Мне – нет.

– Я знаю, что тебе – нет. А мне нравятся. Люди приходят увидеть тебя. Может, если б они не приходили тебя увидеть, они бы тебе больше нравились.

– Нет, чем меньше я их вижу, тем больше они мне нравятся.

– Ты обидел Сэмми.

– Хрен там, он пошел домой к мамочке.

– Ты ревнуешь, в тебе нет уверенности. Ты думаешь, я хочу лечь в постель с каждым мужчиной, с которым разговариваю.

– Нет, не думаю. Слушай, как насчет немного принять?

Я встал и смешал ей. Лидия зажгла длинную сигарету и отпила из стакана.

– Ты отлично выглядишь в этой шляпе, – сказал я. – Это лиловое перышко – нечто.

– Это шляпа моего отца.

– А он ее не хватится?

– Он умер.

Я перетянул Лидию к тахте и взасос поцеловал. Она рассказала мне об отце. Тот умер и оставил всем 4 сестрам немного денег. Это позволило им встать на ноги, а Лидии – развестись с мужем. Еще она рассказала, как у нее было что-то вроде срыва и она некоторое время провела в психушке. Я поцеловал ее еще.

– Слушай, – сказал я, – давай приляжем. Я устал.

К моему удивлению, она пошла за мной в спальню. Я растянулся на кровати и почувствовал, как она села рядом. Потом закрыл глаза и определил, что она стягивает сапоги. Я услышал, как один сапог ударился о пол, за ним другой. Я начал лежа раздеваться, дотянулся и вырубил верхний свет. Потом разделся еще. Мы поцеловались еще немного.

– У тебя сколько уже не было женщины?

– Четыре года.

– Четыре года?

– Да.

– Я думаю, ты заслужил немного любви, – сказала она. – Мне про тебя сон приснился. Я открыла твою грудь, как шкафчик, там были дверцы, и я их распахнула и увидела, что у тебя внутри много всяких пушистых штуковин – плюшевых медвежат, крохотных мохнатых зверюшек: такие мягкие, что потискать хочется. А потом мне приснился другой человек. Он подошел и дал какие-то куски бумаги. Он был писателем. Я эти куски взяла и посмотрела на них. И у кусков бумаги был рак. У его почерка был рак. Я слушаюсь своих снов. Ты заслужил немного любви.

Мы снова поцеловались.

– Слушай, – сказала она, – только когда засунешь в меня эту штуку, вытащи сразу перед тем, как кончить. Ладно?

– Я понимаю.

Я влез на нее. Это было хорошо. Что-то происходило, что-то подлинное, причем с девушкой на 20 лет моложе меня и, в конце концов, реально красивой. Я сделал толчков 10 – и кончил в нее.

Она подскочила.

– Ты сукин сын! Ты кончил у меня внутри!

– Лидия, просто уже так давно… было так хорошо… я ничего не мог сделать. Оно ко мне подкралось! Христом-богом клянусь, я ничего поделать не мог.

Она убежала в ванную и пустила воду. Стоя перед зеркалом, она пропускала длинные каштановые волосы сквозь щетку. Она была поистине прекрасна.

– Ты сукин сын! Боже, какой тупой студенческий трюк. Это говно студенческое! И хуже времени ты выбрать не мог! Значит, мы теперь сожители! Мы сожители теперь!

Я придвинулся к ней в ванной:

– Лидия, я тебя люблю.

– Пошел от меня к чертовой матери!

Она вытолкнула меня наружу, закрыла дверь, и я остался в прихожей слушать, как набегает в ванну вода.

Я не видел Лидию пару дней, хотя удалось позвонить ей за это время раз 6–7. Потом наступили выходные. Ее бывший муж, Джералд, на выходные всегда забирал детей.

Я подъехал к ее двору в ту субботу около 11 утра и постучался. Лидия была в узких джинсах, сапогах, оранжевой блузке. Ее карие глаза казались темнее обычного, и на солнце, когда она открыла мне дверь, я заметил естественную рыжину в ее темных волосах. Поразительно. Она позволила себя поцеловать, заперла за нами дверь, и мы пошли к моей машине. Мы выбрали пляж – не купаться, стояла середина зимы, – а просто заняться чем-нибудь.

Мы поехали. Мне было хорошо от того, что Лидия – в машине со мной.

– Ну и пьянка же была, – сказала она. – И вы называете это брошюровочной вечеринкой? Да это прямо какая-то брюхатовочная вечеринка была, во какая. Сплошь ебля!

Я вел машину одной рукой, а другую держал у нее между бедер. Я ничего не мог с собой сделать. Лидия вроде бы не замечала. Пока мы ехали, моя рука вползла ей совсем между ног. Она продолжала говорить. Как вдруг сказала:

– Убери руку. Это моя пизда!

– Извини, – ответил я.

Никто из нас не произнес ни слова, пока не доехали до стоянки на пляже в Венеции.

– Хочешь сэндвича с колой или еще чего? – спросил я.

– Давай, – ответила она.

Мы зашли в маленькую еврейскую закусочную взять еды и потащили все на поросший травой бугорок, откуда хорошо смотрелось море. У нас были сэндвичи, соленые огурчики, чипсы и газировка. На пляже почти никто не сидел, и еда была прекрасна и вкусна. Лидия не разговаривала. Я поразился, насколько быстро она ела. Она вгрызалась в сэндвич с дикостью, делала огромные глотки колы, съела пол-огурца одним махом и потянулась за горстью картофельных чипсов. Я же, напротив, – едок очень неторопливый.

Страсть, подумал я, в ней есть страсть.

– Как сэндвич? – спросил я.

– Ничего. Я проголодалась.

– Они тут хорошие сэндвичи готовят. Еще чего-нибудь хочешь?

– Да, шоколадку.

– Какую?

– О, все равно. Какую-нибудь вкусную.