– Нет, не служила, – ответила фройляйн Инга, сдирая пластиковую обертку с разового шприца.

– Что будете колоть? – поинтересовался Никита.

– Что доктор прописал, – деловито отвечала медсестрица, надламывая острую стеклянную горловинку большой ампулы и наполняя шприц.

– Куда? – спросил Никита.

– Ложитесь на живот и приспустите трусы, – ответила Инга.

– Если немного усилится слюноотделение, – сказала она, прибирая за собой обертки и стекляшки, оставшиеся после процедуры, – то не пугайтесь, это скоро пройдет… И вообще, все скоро пройдет…

«All things will pass away», – повторил про себя Никита и вдруг почувствовал себя необычайно беззаботным.

– Как мироощущение? – спросил его вошедший в комнату Роберт.

Инга все еще топталась в комнате, убирая в чемоданчик последние следы галоперидоловой терапии.

– Жду повышенного слюноотделения, – ответил Никита, выжидая, когда уйдет медсестра. – Откуда вы набираете медперсонал? Война с Гитлером уж пятьдесят один год как кончилась, а у вас откуда-то еще берутся такие экземпляры… В каком она звании? Унтершарфюрер?

Роберт ухмыльнулся, похлопал Никиту по плечу и сказал, присаживаясь на краешек кровати:

– Скоро вам станет совсем хорошо, и никакие проблемы не будут вас мучить, а пока давайте поговорим о вашем блестящем будущем, покуда не пришел мистер Дервиш… Джон Дервиш – не забыли? Пока он не подошел, я вам кое-что постараюсь объяснить.

Никите и правда стало очень покойно на душе.

И никуда не хотелось двигаться.

– Это очень хорошо, что вы стали интересоваться своей родословной, господин Захаржевский, – начал свою речь мистер Роберт.

Никита чувствовал себя чертовски уютно и комфортно. И даже слюни во рту, которые все время приходилось сглатывать, не беспокоили. Ему хотелось свернуться калачиком и лежать… лежать, покуда красавчик Роберт рассказывает ему свои сказки…

– Но нас, мистер Захаржевский, заинтересовали не ваши, безусловно замечательные, предки, а ныне живущие и здравствующие родственники, – говорил Роберт. И слова его доносились как-то глухо-глухо, как если бы у Никиты заложило уши. – Нас с мистером Дервишем, а вот, кстати, и он… нас с мистером Дервишем интересует ваша сестра… Родная сестра, Татьяна Всеволодовна Захаржевская….

«Там она где-то… Там она где-то… Летает… – вспомнил Никита слова матери, – найди ее там, Никита, плохая она дочь, грех ей будет…» – звучало у него в ушах поверх «бу-бу-бу», что мерно бухтел мистер Роберт…

Дервиш подошел к изголовью, достал из кармана халата маленький блестящий фонарик и, оттянув Никите веко, посветил ему прямо в зрачок.

– У нас на все про все не больше месяца, – сказал Роберт.

– Зачем такая спешка? – поинтересовался Дервиш. – Этот голубок никуда не упорхнет.

– А вот дедушка Ильич может. Точнее, его грешная душа. И было бы грустно, если бы он ушел, не вкусив победы.

– Ты сентиментален, дружочек. За что и люблю…

На несколько мгновений губы собеседников слились в поцелуе.

А Никите уже было совсем все равно. Размахивая руками, он летал вместе с Танькой по двору их дома на Петроградской стороне. А мать грозила им пальцем из окна. А они с Танькой поднимались все выше и выше… В питерское серое небо.

Дедушке Ильичу шел пятьдесят первый год, но выглядел он семидесятилетним стариком. Причем смертельно больным семидесятилетним стариком. Пергаментная иссохшая кожа, вся в островках струпьев, мертвенно-онемелых или огненно-воспаленных, уже не скрывала анатомических подробностей строения черепа и костей рук. «Ходячий труп» было бы, пожалуй, неточным определением, поскольку в последние дни Александр Ильич Лерман перестал быть ходячим уже необратимо и бесповоротно. «Дышащий» – это да, хотя с огромными усилиями, хрипло и надсадно, чуть не каждую минуту припадая к ингалятору. Похоже, в схватке смертных недугов пневмоцистит все-таки брал верх над саркомой Ракоши, и до финального свисточка остались считанные мгновения… Но все же он успел… Успел… Синюшные бескровные губы искривились в подобии улыбки…

Так Судьба, столь немилосердная к Александру Ильичу Лерману, напоследок улыбнулась – пускай уже не ему лично, но последнему, единственному, дорогому человечку… Его маленькому Бобби, перед которым он, Александр Ильич, был так виноват, так виноват…

Судьба явилась в обличии давнего знакомого по работе в архиве, чудаковатого лондонского профессора Делоха. Точнее, не в обличии, а в подвизгивающем от волнения голосе, донесшемся с пленки домашнего автоответчика:

– Ильич, старина, извините за беспокойство, это Георг, Георг Делох, помните такого? Если не трудно, я просил бы вас оказать помощь моему русскому другу из Петербурга. Он занимается составлением своей родословной, а в ней обнаружились шотландские корни и даже, представьте, фамилия Лерман. Я хотел бы направить его в ваш архив, его фамилия Захаржевский. Никита Захаржевский…

Услышав это имя, Лерман так разволновался, что у него подскочила температура, и верной Инге пришлось вкатить ему два сверхнормативных укола. И все же вечером Александр Ильич нашел в себе силы через Бобби отзвониться Делоху и передать, что хотя в данный момент он несколько нездоров, но через недельку будет рад принять иностранного гостя и оказать всяческое содействие его изысканиям.

А потом вызвал к себе Бобби и его нынешнего бойфренда Джона…

Отца своего Александр Ильич знал только по фотографии – старший сержант штабной роты Дерек Лерман пал смертью храбрых, правда, не на поле брани, а спустя несколько месяцев после окончания войны, в пьяной потасовке в ганноверской кнайпе, где шумно отмечал с товарищами рождение первенца, зачатого в военном госпитале близ Глазго. Мальчика воспитывали мать Джулианна и ее мачеха по имени Дейрдра, о которой Александр до сих пор вспоминал с содроганием, потому что была та Дейрдра ведьмой – и вовсе не по прозванию, каким подчас награждают ближние какую-нибудь старушенцию за мерзкий нрав, а по сути, можно сказать, по профессиональной принадлежности. Гадала, снимала сглаз и порчу, пользовала страждущих травяными сборами и отварами кореньев. Хоть и дразнились на Александра Ильича – впрочем, нет, тогда еще Шоэйна – соседские ребятишки за такое родство, но только бабкино ремесло и держало семью в достатке и даже в благоденствии. Сколько Лерман себя помнил, он всегда был одет, обут, накормлен и обихожен, а когда ему исполнилось шесть, они перебрались из преимущественно пролетарского Дарли в весьма приличный дом в уютном буржуазном пригороде Грэндж. Мальчик пошел в хорошую начальную школу, а потом, успешно выдержав экзамен «одиннадцать-плюс», – в школу грамматическую, откуда открывалась прямая дорога в университет.

Если бы юный Шоэйн обучался в современной российской школе, то непременно заработал бы среди одноклассников кличку «ботан», а в родной Шотландии был он «sissy» или «dork», что примерно то же самое и означало. Тихий, прилежный, успевающий по всем предметам, кроме физкультуры, отличающийся к тому же хрупким телосложением, длинными девчоночьими ресничками и обыкновением по любому случаю заливаться стыдливым румянцем. Понятно, что, оказавшись в университете с его многовековой традицией «наставничества» – по-нашему говоря, персонифицированной дедовщины, – салага Лерман в первый же вечер был классически «опетушен» своим «фэгом», третьекурсником Энди Мак-Дугласом.