class="p1">Скажу тебе, писатель, без сомнения –

Ведь в рай давно дорога заросла!»

И тишина вновь в доме воцарилась.

Писатель в руки взял «Охоты» пачку,

Заметил краем глаза — Смерть скривилась,

И виновато хмыкнул: «То — заначка.

Курить я бросил лет уж как двенадцать,

Но иногда вот тянет, признаю».

Взгляд на часы: «Ого… уж два пятнадцать,

Пора работу продолжать свою».

Нарушил тишину вновь скрип каретки.

Молчали оба. Каждый был в раздумьях.

Творец рассеянно разглядывал брюнетку,

А Смерть людское вспомнила безумие.

Сверхурочная работа

Настенные часы пробили трижды.

Смерть усмехнулась: «Два часа осталось.

Иль всё еще ты тешишься надеждой,

Что сможешь удивить меня хоть малость?

О чём хоть пишешь? — Не скажу пока, –

Лукаво подмигнув, сказал писатель. –

Но коль ты хочешь поболтать слегка,

Второй вопрос тебе могу задать я.

Я знаю, каждый день на этом свете

Ты провожаешь сотни тысяч мертвых.

Но всё же, постарайся вспомнить, есть ли

В твоей истории день самый… плодородный?

Не удивлюсь, коль связан он с войной…

Освенцим? Нагасаки? Хиросима?» –

Перечислял Творец наперебой,

Но Смерть ответила ему невозмутимо: –

«Не дашь ты, смертный, верного ответа.

Случилось то ещё до твоего рождения.

Задолго до гранат, до бомб, ракеты

Природное обрушилось явление.

Произошло всё в пять часов утра

В шестнадцатого века середине.

Погода, как сейчас, была хмура

В многострадальной той земной долине.

Китайская провинция Шэньси…

Ни до, ни после так я не трудилась.

Погибших — словно в тройке Хиросим.

Так слушай же, Творец, что там случилось.

Сама земля обрушилась на них –

Землетрясение, что равных не имеет…

За несколько часов весь мир затих,

И в жилах кровь от воплей леденеет.

Куда не глянешь — смерть и разрушения,

Холмы с долинами менялись там местами.

И не было ни шанса на спасение –

Китай омыт кровавыми слезами.

Пещеры, что служили многим домом,

Могилой стали братской в одночасье.

Кричали люди, рвали глотки хором

Ломались кости в многотонной массе

Земля дробилась… В трещинах, казалось,

Увидеть недра я могла земные…

А после катастрофы мне осталось

Дела свои исполнить должностные.

Я душ доставила чуть меньше миллиона:

Отцы и сыновья, мужья и жёны.

В загробном мире раздавались стоны

Всех павших, с миром вашим разлучённых».

Смерть замолчав, к окну с дивана встала –

На небо чёрные глаза глядят печально.

«Как от такой ты жизни не устала…» –

Шепнул писатель, направляясь в спальню.

Вернулся вскоре он. В руках — бокалы,

Янтарно — желтой жидкостью полны.

От них шёл аромат дубовый, пряный

И тёплый, как пришествие весны.

«Пожалуй, надо нам с тобой отвлечься» –

Вздохнул Творец, вручив напиток даме.

«Отчаянный ты. Можешь ведь обжечься.

Со Смертью пьешь ведь… словно в мелодраме»

Приняв бокал, галантно подмигнула

И сделала глоток, прикрыв глаза…

Писатель сел за стол, а Смерть вздохнула.

«Пиши скорей… Уже блестит роса»

История одного убийцы

Четырежды часы пробили в доме:

Творец писал, охваченный идеей.

Листы исписанные множились в объёме

Как будто то — доклад для ассамблеи.

А Смерть же, снова на диван вернувшись,

Задумчиво глядела сквозь бокал

На собеседника, тихонько усмехнувшись,

И вымолвив: «Уж лучше бы поспал».

«Ты знаешь, лучше высплюсь на том свете,

Ну а сейчас — последний мой вопрос:

Скажи, в смертельной этой эстафете

Хотя бы раз утёр тебе кто нос?

Бывало так, чтоб гибель избегали?

Иль может ты решила пощадить?»

Поморщившись, сказала Смерть: «Бывали,

Не очень хочется об этом говорить,

Но обещала я тебе ответить

На три вопроса, не кривя душой…

Однажды я решила переметить,

Все вехи, что поставлены судьбой.

Из мрака я следила за мальчишкой,

Был благодушен он, сестру любил

В церковном хоре звонким голосишкой

Всех прихожан на службу вмиг манил.

Сменил четыре школы, был повесой,

Писал стихи и песни сочинял,

По ним же сам пытался ставить пьесы

И в целом, никогда не унывал…

Ему — шестнадцать. А на лёгких — метка,

Я поняла, что жизнь пошла к концу,

И не сдержалась — стёрла ту отметку,

Продлила жизнь нелепому юнцу.

Летели годы. Мать свою парнишка,

Слезами обливаясь, схоронил.

Стал он грубее, яростный был слишком.

И на войну с улыбкой уходил.

Там рвался в бой, был храбрым и бесстрашным –

Не замечала я, что сердцем он черствеет.

Был для врагов судьей он и присяжным,

Вдруг — бомба взорвалась. И вот он, тлеет.

Глаза повержены, завесой тьмы закрыты,

На лёгких — вновь печать всех обречённых.

Опять не удержалась… были смыты

Водой из Стикса метки вознесённых.

Остался парень жив. Но только телом.

Душа его сгорела в том огне.

В дальнейшем это доказал он делом,

Весь мир столкнув в кровавой той войне».

Умолкла Смерть, Творец, как заведённый,

Сидел писал, не поднимая взгляда.

И вдруг — застыл, как громом пораженный.

На Смерть смотрел он, как на ренегата.

«Столкнув в войне… постой! Да быть не может!

Нет — нет — нет — нет, не верю… не Адольф.

И после этого тебя ничто не гложет?

Что скажешь? Материнская любовь?

И это ТЫ мне говоришь, что не убийца?

Что проводник ты, гид и наблюдатель?

Да за спасение треклятого австрийца

Всей твоей жизни кровь отмыть не хватит!»

«Довольно… прекрати…» — раздалось тихо,

Творец осёкся, гневом поперхнувшись.

Слеза жемчужная скользила вниз по лику

И скрылась в балахоне, изогнувшись.

«Скажи мне, смертный, сколько тысяч раз

Себя корила я за ту промашку?

Как я войну прошла, себя стыдясь,

И провожая жертв своей поблажки?

Я знаю, как никто на всей планете,

Сколь много боли, страха и страданий

Я причинила матерям, отцам и детям…

Благих дел путь мой кончился терзанием».

Смерть замолчала, слёзы вытирая.

Бокал опустошив, вздохнул писатель. –

«Ты знаешь… я сошёл с ума бы, зная,

Что я — такого чудища создатель…

Но всё же… почти век назад то было.

Быть может, вовсе ты не виновата?

Кто знает, как оно бы всё проплыло,

Коль не спасла б ты жизнь тому… солдату.

Хоть я поступок твой и порицаю,

Но как представлю — вечность в одиночку…

Такого и врагу не пожелаю…»

Часов звон в разговоре ставит точку.

Душа, что удивила смерть

«Часы пробили снова. Пять