Говорили проще — бабушкина семья принадлежала к мещанскому сословию — ее отец был инженером-путейцем Семья жила, видимо, неплохо. И бабушка, и все пять ее сестер, окончили местную гимназию и смиренно ожидали замужества, которое их к всеобщему удовольствию не миновало. Что же касаемо бабушкиных замашек и претензий на великосветскость, то причиной их была директриса местной гимназии, дама в действительности некогда принадлежавшая к высшему обществу и даже настоящая княгиня, но избравшая для себя модный во времена ее молодости путь хождения в народ и начавшая карьеру простой учительницей, завершая ее в преклонном возрасте в должности директрисы небольшой женской гимназии в маленьком провинциальном городке Народнические идеи видимо с годами выветрились из ее души и не владели более разумом, а вот воспоминания о прекрасной сказочной почти, особенно на фоне пыльной провинциальной скуки, петербургской юности, напротив, проступили ярко и теперь она щедро делилась ими с воспитанницами, порождая в их неокрепших душах сонм девичьих волнений и мечтаний, облеченных в весьма конкретные образы и сцены, красочно живописуемые престарелой наставницей Настал февраль, а затем и октябрь семнадцатого, но в жизни скромной семьи инженера путейца мало что изменилось — поезда ходили и при большевиках и во время коротких налетов добровольческой армий, и все шло своим чередом, включая замужества дочерей и рождение внуков. Той, которой суждено было стать его бабушкой, повезло впрочем более других в семье — ею увлекся молодой чекист со смешной крохотной фигуркой мальчика подростка и столь же смешной фамилией Тишкин, увлекся серьезно, вскоре просил ее руки и получил согласие Смешными у его деда-чекиста, были только рост и фамилия — во всем прочем это был человек крайне серьезный и последовательный В двадцать семь лет он уже возглавлял ЧК того самого маленького городка, в тридцать семь — был крупным чином НКВД и жил с семьей в Москве в огромной по тем временам квартире в доме на проспекте Мира. К пятидесяти маленький чекист Тишкин стал генералом госбезопасности и уже до самой своей смерти в шестьдесят седьмом году бессменно возглавлял одно из управлений на Лубянке, снискавшее себе едва ли не самую мрачную славу Позже, изучая новейшую отечественную историю в школе, а затем и в институте, он тщетно силился понять, как умудрился дед пережить и даже благополучно весьма пересидеть все многочисленные лубянские чистки Складывалось впечатление, что каждая новая сокрушительная для большинства его коллег волна разоблачений и массовых их репрессий, его, напротив, подбрасывала вверх к новым должностям, званиям и кабинетам, с каждым разом все более и более величественным, поражавшим посетителей прежде всего своими размерами — маленький Тишкин, видимо, исподволь все же компенсировал свои комплексы и таким способом Про другие — ходили особо мрачные слухи Однако спросить об этом деда он не посмел бы никогда, будь тот хоть бы даже жив к моменту, когда подобные вопросы стали приходить в голову внука. Впрочем, надо сказать откровенно, особо они его никогда не занимали Дед умер, когда ему исполнилось восемь лет и маленькому Диме показалось тогда, что в этот момент вся семья дружно опустилась с цыпочек, на которых передвигалась в стенах отчего дома все предыдущее время, впервые став на полную стопу. Впрочем, пока был жив дед, это похоже никого особенно не тяготило. По крайней мере, он по малолетству этого не замечал Бабушка умудрялась украшать суровый большевистский быт, диктуемый мужем, при помощи правда прислуги — горничной и кухарки — заливной осетриной и запеченным боком барана, мебелью из карельской березы, вывезенной в сорок пятом из оккупированной Германии, где дед работал несколько послевоенных лет, кружевным постельным бельем и скатертями того же происхождения вкупе с картинами известных, как выяснилось много позже авторов и прочей домашней утварью отлитой преимущественно из благородных металлов В отсутствие деда, а бывал он дома крайне редко, последние годы предпочитая поводить даже короткие часы отдыха на большой даче в Валентиновке, бабуля не оставляла и своих музыкальных и литературных пристрастий, охотно посвящая оставленного на ее попечение внука в тайны петербургского высшего света, которые поведала ей в далекую пору юности русская княгиня — народница, расстрелянная, к слову, в двадцатом, и скорее всего не без ведома чекиста Тишкина за связь с бело офицерским подпольем Но об этом бабушка вспоминать не любила — Все дело в бабушке, именно в ней, — так решил он рассеянно обозревая окрестности Парижа мелькавшие за окнами машины. — все эти графья, князья, были ее неутоленной страстью, ничего удивительного, что ее же любимый Вертинский навеял мне кладбищенские мотивы, удивительно другое — как это все ее аристократические заморочки не стоили деду карьеры, а то и головы Но с дедом вообще много чего удивительного — Кладбище, — сказал Манэ, сделав ударение на втором слоге Прозвучало торжественно и немного таинственно Манэ уже аккуратно парковал машину возле неброских кладбищенских ворот, осененных тенью пышных крон. — Там внутри есть русская церковь, — бесстрастно сообщил Манэ и вежливо поинтересовался — Вас проводить? — видно было, впрочем, что ему совсем не хочется бродить по кладбищу, пусть и овеянному славой упокоенных там людей К тому же на улице было жарко — Нет, спасибо Я поброжу недолго, оставайтесь здесь — ему действительно не нужны были провожатые и он был абсолютно уверен, что прогулка не займет у него много времени В конце концов, это был всего лишь каприз, навеянный минутными воспоминаниями детства Размышляя подобным образом, он покинул машину Стояло лето одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года Его звали Дмитрием Поляковым, от роду было ему тридцать девять лет В недалеком прошлом был он женат, но теперь состоял в разводе, успешно весьма занимался бизнесом и жил постоянно в Москве.

Двадцатый, страшный век пришел на планету и шквал немыслимых испытаний обрушился на головы людей Словно кто-то, впуская в дом новое тысячелетие, неплотно притворил после дверь и в оставленную щель сначала тонкой струйкой, а уж потом, полноводным потоком, вовсе сорвав ее с петель, хлынули страдания и беды Еще не прогремел выстрел в Сараево, и жив был несчастный эрцгерцог Фердинанд, и еще не грянули залпы на подступах к Зимнему дворцу, морозным январским днем 1905. Еще не свистели в воздухе нагайки казаков, а вздыбленные их кони не казались ожившими враз творениями Аненнкова, но уже в холодном и сыром, « чахоточном» воздухе Питера, под серым его небом, низко лежащим на крышах домов, была разлита тревога и ожидание грядущих страшных перемен Лихорадочное сумасшедшее, замешанное на крови и разврате веселье бушевало в городе В сияющих хрусталем и бронзой люстр, бриллиантами обнаженных женских плеч и рук великосветских салонах, пронизанных кокаиновым туманом, сотрясаемых сумасшедшими спорами и безумными виршами богемных сборищах, грязных вонючих трактирах темных рабочих окраин — всюду веселились одинаково, поправ все правила, нормы, мораль, так, словно нынешняя ночь, окаянная и последняя не только в жизни, но и на всей планете, а далее — темень, хаос и небытие окутают мир и в нем ничего, ни вечной жизни, ни расплаты, ни Страшного Суда и нет над ними более Великого Судии и ничего нет, коме темных холодных, пронизанных страхом и пороком ночей. Смутные, страшные, одни отвратительнее другого слухи, грязными тяжелыми волнами несла по городу молва, как безразличная ко всему темная холодная река катила свои волны в гранитных коридорах набережных. Но и они уже не потрясали умы и не заставляли трепетать сердца, ибо нечеловеческое, сродни дьявольскому шабашу веселье прочно поселилось в городе рука об руку с мрачной тупой апатией приговоренного к скорой смерти узника Так и жили с начала века. А слякотной и промозглой декабрьской ночью встречали год 1917 Был уже четвертый час пополуночи Сильно шумела молодежь в гостиной. громче других слышался пьяный голос Стивы — ее младшего сына Степушки, звавшего всех ехать в какой-то кабак на Васильевском Он спешил побыстрее покинуть дом, чтобы там без родительских глаз разгуляться уж так, как привык последние годы Пускай едет — ей и вправду было все равно-сын давно стал далеким, чужим молодым мужчиной, из той породы, . что всегда не вызывала в ней ничего кроме гадливости и отторжения. Но теперь с этим ничего поделать было нельзя и в душе она желала, чтобы он поскорее покинул дом, женившись или поступив на военную службу Плохо было то, что они непременно утащат с собой Ирину — семнадцатилетнюю красавицу — младшую последнюю дочь, но и с этим даже бороться не было у нее сил К тому же страшное подозрение вот уже несколько месяцев снедало ее душу — глаза Ирины и без того огромные, последнее время казались ей неестественно расширенными, словно безумными, блестящими фарфорово, как у дорогой искусно исполненной куклы, речи были туманны и невнятны. Она бывала лихорадочно активна, все порывалась что-то делать — писать стихи, сочинять музыку, немедленно ехать в госпиталь и там ухаживать за самыми тяжелыми ранеными, потом вдруг начинала бранить государя и правительство доказывала неизбежность и необходимость срочных революционных перемен, а потом надолго впадала в апатию, более напоминающую транс и часами сидела, не меняя позы и не отводя невидящих глаз от какой-то одной случайно избранной ею точки на стене или в оконном проеме Она все более утверждалась в мысли. что дочь сражена порочным недугом наркомании и не знала способов и путей с этим бороться Все чаще ей становилась известно, что Ирина сопровождает брата во всех его похождениях и теперь они оба возвращались домой под утро, почти не таясь и лишь слегка приглушая голоса, проходя мимо ее комнаты, а после до самых сумерек оставались в постелях. выходя к чаю, когда уже зажигались под окнами особняка газовые фонари, измотанные и помятые будто и не спали вовсе весь минувший день Она почти не говорила с ними, если не считать обыденных фраз, без которых просто невозможно обойтись, живя под одной крышей и совершенно не имела представления, как будут жить они дальше В будущем мерещилось ей что-то ужасное настолько, что она даже не могла себе представить этого в более ли менее определенных картинах, и от этого сердце в груди почти переставало биться, замирало предчувствуя словно скорую страшную кончину Ужасным было и то, что ей не кому было рассказать о постигших ее бедах и страданиях Несколько лет назад она овдовела и кроме двоих детей рядом теперь не было ни одной близкой души Делиться же подобным с приятельницами не принято было в их кругу, да хотя бы и в память о покойном муже, она никогда не посмела бы вынести такой позор из величественных стен своего прославленного дома В молодости очень близка душевно была она со своей сестрой — Ольгой, но та каким-то совершенно непостижимым образом — потому что и увлечения, и круг чтения, и верования и представления о жизни у них, как казалось ей, были безумно схожи, вдруг решительно отреклась от мирской жизни, со страшным скандалом покинула родительский дом и приняла постриг в одном из небольших монастырей на юге России Они переписывались изредка, но все реже и реже, потому что каждой из них жизнь другой казалась далекой и неинтересной — писать, стало быть, было не о чем. Сейчас ей было лишь известно, что сестра жива и по-прежнему монашествует далеко на юге. Но мысли написать ей о своей теперешней боли не приходило в голову — Ольга стала совершенно чужим ей человеком, даже облик ее в памяти бы размыт и переменчив, иногда сестра вспоминалась ей одной, а иногда в совершенно иначе, и, перебирая иногда, в минуты особой тоски старые семейные фотографии она с удивлением смотрела на молодую девушку с глубокими, тогда уже строгими, задумчивыми глазами и тяжелой темной косой, переброшенной через плечо Громко хлопнула дверь парадной — дети покинули дом, ей не хотелось даже думать о том, куда они направятся теперь Стараясь не шуметь, прислуга убирала посуду в гостиной, боясь потревожить сон хозяйки Была половина четвертого утра.